Екатерина Шереметьева - Весны гонцы 2
Серые взлохмаченные кошки скачут на обочину, мелькают грязные кучи снега, лужи, крутятся, крутятся, крутятся колеса. Кружится голова, и даже мутит слегка.
Надо кончать. Нельзя дальше… Нельзя ненавидеть, нельзя мертветь от прикосновения и терпеть. Это подло. Хватило бы сил выдержать бы эту боль, не поддаться жалости. Вот уже начинает жечь, мутить… Преследует любимый Сашкин Тютчев:
И кто в избытке ощущений,Когда кипит и стынет кровь,Не ведал ваших искушений —Самоубийство и Любовь.
Там, на Телецком озере, «среди громов, среди огней, среди клокочущих страстей» Саша без конца читал ей стихи. Тогда «Самоубийство» звучало только для контраста, побеждала «Любовь».
Мечутся мысли. Крутятся колеса, бежит дорога, кружится голова — нехорошо. Алена отвернулась от окна.
Валерий — один. Никто не сел с ним рядом. Как подъехать к нему? Бывало, репетировали «Три сестры», вместе думали, мучились, спорили… Что сказать, как начать с этим неприступным гражданином? Рудный поглощен разговором с Олегом, вскинулся, когда Алена перешагнула через его ноги:
— Куда?
— К Валерию.
Саша на заднем сиденье что-то обсуждает с Глашей, но Алена чувствует, как он, не глядя, следит за ней. Валерий искоса посмотрел, не очень охотно подвинулся:
— Может быть, хочешь к окну?
— Наоборот. — «Ну, что ему сказать? Совсем заклинило».
— Хорька (так звала его Алена во времена поисков любви Маши и Вершинина), Хорька, поработай со мной «Бесприданницу». Возьмем сцены… да хоть одну сцену из второго акта.
Он не то улыбнулся, не то скривился:
— Что-то нет аппетита.
— Пойми: надо мне! И тебе ведь придется когда-нибудь Паратова!.. А мне так надо… и так сил нет, как хочется.
— Ай, Ленка! Лишнее время, что ли, завелось?
— Ровно никакого! Но если очень надо или очень хочется…
— А если не надо и не хочется?
— Ты разве меняешь профессию?
— Про-фессию — нет, а про-филь — возможно. — Из-под приспущенных ресниц — тускло-иронический взгляд, лицо обрюзгшее, как после сна, — противный и чужой.
— Колбаса. Чью начинку носишь?
— Наконец, слава аллаху, собственную.
Откуда у него злость, просто как у Жилина?
— Жить мелкими удовольствиями — это не твое.
Валерий так же искоса смотрел из-под приспущенных ресниц:
В сердцах, восторженных когда-то,Есть роковая пустота.
— Вот и заполним вакуум работой. Пустота, когда сам дерьмо, и все плохо, и перспективу теряешь, и…
— Какая у нас перспектива? — Валерий хмыкнул и пожал плечами.
— Ах, атомная бомба! Свежо и оригинально! А если сейчас под нами мост провалится? Или водитель рванет на красный свет? Прыгай скорей из автобуса!
Валерий усмехнулся, обнял Алену за плечи:
— «Есть времена, есть дни, когда…»
— Ты не влюблен! Не ври! — отмахнулась Алена. — Еще на первом курсе — помнишь? — мы рвались к «Бесприданнице». Найдем время, — она вдруг ощутила, как ей и в самом деле нужна, необходима эта работа. — Каждый день в репетициях щели — домой не уйти, болтаемся, как идиоты… Мне очень нужно, Хорька. Может быть, и Дуня моя сдвинется.
— Да уже сдвинулась.
— Случайно. Неужели не видишь, как я… Ведь знаешь, как помогает работа. Новая, желанная… — случайно вырвалось слово Глеба. «Где он? Если б вдруг чудо — и прилетел бы…» — Хорька, понимаешь… прошу тебя!
— Ну, ради бога, пожалуйста!
«Снизошел! Плюнуть бы, послать к черту…» Алена прижала руки к груди, склонила голову, сказала сладким голосом:
— Благодарю за великую милость. Разрешите завтра приступить?
Валерий принял игру:
— Разрешаю. — Глаза у него совсем открылись.
Важно начать, завтра же начать — пока еще Рудный возьмется за оперетту! А сегодня надо собрать все силы и сказать необходимое спокойно.
— У тебя есть пьеса?
Автобус шел уже по городу, то и дело останавливался у светофоров, тормозил в гуще машин, и каждый раз Алена ощущала муть в голове и под ложечкой.
— Ну, я приехал, Лариса Дмитриевна, — сказал Валерий шутя, уже играя Паратова.
Алена пропустила его к кабине водителя:
— Я выйду с вами. Голова болит. Вы проводите меня, Сергей Сергеич? — Помахала рукой остающимся: — Я пройдусь с Валерием.
Лицо Саши невозмутимо — все знают, почему она уходит с Валерием, значит его самолюбию не больно.
В сыром талом воздухе ледяные струйки — февральская оттепель уже пахнет весной.
— Какие здесь длинные, капризные вёсны. Тает, мерзнет, тает, мерзнег… И даже в мае — вдруг снег.
— Ты крымское растение, а я… — Валерий взял ее под руку, как во времена «Трех сестер». — Пусть длинная весна, пусть «сумерки снежные», пусть «на синих иссеченных льдах играет солнце» — все люблю. Небо — и бесцветное, и когда «мутится дождем», и «ночи светлые пустые». Толчею на улицах и сами улицы, прямые и ровные, с неброской и нестандартной красотой. Знаешь, француз один — мама ему достопримечательности показывала — сказал: «Ваш город подобен русской женщине: не поражает яркостью, как испанки, итальянки, ни чрезмерным изяществом, как француженки, ни холодом северянок, ни экзотическим сексом — нет. Но чем ближе узнаешь, тем безвозвратнее привязываешься». Здорово?
— Очень. И ты хочешь всегда жить здесь?
— Пригвожден.
— А наш целинный театр?
— Сейчас уеду с наслаждением. А там… видно будет.
«Значит, он не привязан к этой Мессалине. Или крутит?»
— Мы должны с тобой сыграть «Бесприданницу». Сыграть, а не только работать. Когда же будет сегодняшняя пьеса, чтоб так же переворачивала все печенки? Разве раньше люди сильнее любили, сильнее страдали, сильнее радовались? Не может быть…
— Раньше был культ любви, а сейчас считается, что это «ненужный придаток, вроде шестого пальца». И писать о любви пьесу…
«Будто шутит, а сам обиженный. Чем? Кем?»
— Но разве может любить людей… вообще, быть человечным тот, кто не любит близких?
— Не знаю. Я близких не люблю. Честное слово. Может быть, я бесчеловечен и людей не люблю.
— Как так? Ерунда!
Алена остановилась, заглянула в глаза Валерию; он не прикрыл, не отвел их.
— Так. Не ерунда. Так, Ленка, — и повернулся к витрине фотомагазина, у которой они стали. — Вспышку ищу, чтоб не тонну весила. Или дрянь, или дикая тяжесть.
«Что случилось? С первых дней в институте все знали, что у Валерия хорошие родители и он очень любит их».
— Случилось что-нибудь?..
— Да нет… Только розовые очочки слетели. Упали и разбилися… Паратов авантюрист, по-твоему?
— Конечно.
«Что же случилось?» Яркий свет витрины безжалостно очерчивал набухшие веки, нос, губы.
«Больное сердце? Или пьет, не спит по ночам? И стал некрасивый вдруг…»
— Никого Паратов не любит. А — сквозное — быть центром внимания, самым эффектным. И живет широко, и деньгами швыряет, и женится на золотых приисках, и Ларису губит — все для эффекта. Самое сильное в нем — тщеславие. Основной двигатель.
— Когда нет любви — и тщеславие двигатель.
— Ты к чему это? Не понимаю.
Валерий отвернулся, облокотился на поручень перед витриной.
— При культе любви это был могучий, великий, высокий, не знаю еще какой, двигатель жизни. Сейчас вылезло тщеславие. Убери этот двигатель и посмотри, что станет.
— А ты сыграй Паратова так, чтоб люди испугались, увидели тщеславие, тягу к чинам, к «роскошной» жизни, как самое черное, самое ядовитое… разрушитель, а вовсе не двигатель. Если уж мы сдадимся этому культу тщеславия… Не понимаю: ты умный — откуда?.. А не хочешь — не рассказывай! Самой мне тошно…
Алена пошла. Валерий — за ней. Стал закуривать на ходу, чуть отстал.
Что могло случиться? Такое образцовое семейство. Отец — важный дядя, профессор, кажется, уже доктор наук, величина в электронике. Мать — переводчица, красивая, милая, — Валерий на нее похож. И такой прочный, устоявшийся дом… Неужели?.. Вовремя мы его вытолкнули. А Зинка, правда, ведь слишком благополучная. Да и не любит он ее. Ужасно как получилось. Может, «Бесприданница» поможет? А мне? Нет, надо сегодня же сказать спокойно. И все выдержать спокойно… Желтое, худое лицо — одни глаза, скулы и рот — дернется, как в судороге: «Видеть тебя не могу!» Он кинется к двери, она станет его удерживать — ведь некуда ему уйти, тем более ночью! — станет говорить добрые, ласковые слова и, наконец, возьмет обратно сказанную правду.
Или его глаза расширятся и застынут, как у Лильки перед смертью, и он очень тихо скажет: «Подожди. Это слишком серьезно, чтоб так решать. Делай все, что хочешь, только подожди».
Как на это ответить?
Или оскорбительно, как хозяин, он скажет: «Пропадешь, сумасшедшая! Я отвечаю за тебя, не имею права отпустить». И она сорвется безобразно, и все станет опять только ссорой… Нет, нельзя срываться. Надо выдержать.
