Антонина Коптяева - Том 6. На Урале-реке : роман. По следам Ермака : очерк

Харитина тихонечко отперла калитку в проулок, по которому гоняли скот на водопой. Постояли тут. Вся станица разлинована поквартально. В каждом квартале четыре хозяина: два дома на одну улицу, два на Другую, а длинные переулки — сплошь плетни да мазаные саманные заборы, чтобы было просторно и людям и скотине.

Кланялся журавель в соседнем, ведякинском, дворе, и Харитине не терпелось свести Фросю с Дорофеей, чтобы посмотреть, как поведет себя соседка. И не из злорадства хотела испытать она ее чувства (знала ведь, что та сохнет по Нестору!), а потому, что сама не на шутку ревновала к ней Николая — младшего из трех братьев Ведякиных.

Все тут казалось Фросе необычным. Живут себе люди под широким синим небом, не задыхаясь в тесных каморках, не гомонят на пыльных улицах возле трактиров и кабаков, не дышат заводской копотью. Вроде бы хорошо!.. День в поле или в лугах на покосе, а росным вечером под спелыми звездами, не замутненными грязной мглой, едут на телегах в станицу, пахнущую молоком, свежим сеном, терпким кизячным дымком. Ужин сытный, неторопливый, и тихая ночь надвигается из степей на зеленую пойму Илека, гасит в домах огни.

Молодежь угомонится не сразу. Где-то еще звенит гармонь, еще не все песни допеты. Фрося под крылом Нестора слушает стук его сердца; стесняясь Харитины, вьющейся вокруг да около, целуется с ним.

Потом Нестор нехотя уходит, а девчата ложатся вместе в Харитининой светелке, но долго еще шепчутся, поверяя друг другу нехитрые тайны. А потом, когда Фрося лежит без сна, слушая сладкое дыхание умученной работой Харитины, приходит к ней плачущая мать и скорбно приникает к изголовью. И вся нищета наспех сколоченной, зарывшейся в землю Нахаловки надвигается из углов спящего казачьего дома. Душно, жарко делается Фросе, жалобно скулит где-то ребячий голосишко: не Костины ли сестренки просят хлебца у тетки Палаги? И уже не степнячка Харитина, а Вирка, истерзанная недевичьим горем, сидит рядом. Не износить ей синяков, не избыть забот, свалившихся на худенькие плечи. Но до чего же гордая она и злая! И дедушка Арефий, ступая босыми ногами, проходит, с улыбкой глядя на Фросю… И Митя…

«Родные вы мои! — с трудом побарывая желание заплакать, шепчет Фрося. — Всех вас променяла на единственного. Но что же делать, раз я не могу без него? Без него не могу и по вас скучаю. Вирка-то теперь совсем с ума сойдет со своим зверем-батей. Не успевает, поди-ка, оборонять от него братьев и сестренок».

Милая, бедная подружка! Сколько вместе работали на поденной каторге, вместе в редакцию газеты поступили, бегали в кино. И накануне беды, случившейся с ними, зашли они в кинотеатр «Чары», манивший ярко размалеванными афишами. В тот день там обещали «необыкновенное» зрелище первой серии «Духа времени» по роману Вербицкой, «с редким по глубине и интересу сюжетом и небывало роскошной обстановкой». Правда, «Дух времени» тогда где-то запропастился, и вместо него шла, тоже «небывалый шедевр», жуткая драма — «Танцовщица черной таверны». Девчонки прикинули свои возможности и взяли билеты на «Танцовщицу».

А когда они бежали домой, то встретили по дороге Александра Коростелева, избранного председателем Совета депутатов. Он шел в Нахаловку на рабочее собрание. Бойкая Вирка стала с восторгом рассказывать ему про «шикарные и жуткие шедевры», какие им удалось посмотреть в кино.

— Охота вам забивать себе голову разной дрянью?

— Что вы! Красота-то какая!

— Какая же?

— Ну, платья, наряды… И все ж таки будто входишь сам в красивые комнаты и видишь своими глазами, как люди богато живут.

— Скажи пожалуйста! А в жизни вас это привлекает? Нравится вам, что есть богатые люди?

— Так то в жизни!.. — отмахнулась было Вирка, хотя вдруг задумалась, но, еще не сдаваясь, добавила: — Опять же артисты… и так завлекательно про любовь.

— И про любовь в этих боевиках только для спекуляции говорится, именно для завлекательности. Разве она такая, любовь? Тащат на экран слащавые чувствица или страсти-мордасти, а человека-то живого и нет.

Фрося слушала и опять удивлялась тому, что Коростелев так серьезно разговаривал с девчонкой-наборщицей. Сама она никогда не решилась бы пуститься в споры с ним, да еще о любви.

— Настоящий человек должен дышать глубже, чувствовать сильнее. Не может он отрываться от своих жизненных задач, отгораживаясь от людей шелковыми ширмами и прочими прелестями буржуазного уюта.

— Значит, вы против кинотеатров? — спросила Вирка, заметно поколебленная.

— Вовсе нет! Кино — важнейшее достижение современного общества и лучший агитатор в народе. Но пока что оно агитирует за мещанскую мораль, за основы старого мира. Вот когда мы создадим свое пролетарское искусство, тогда этот «Великий немой» станет нашим лучшим помощником в воспитании нового человека.

— И все «небывалы шедевры» побоку? — Вирка неожиданно развеселилась. — Тогда, может, и я в артистки попаду? Чем черт не шутит! Уж я бы сыграла про женщину, у которой муж тиран вроде моего тятеньки! Чтоб все смотрели и плакали!

— Вот видишь, дошло до тебя! — Александр Коростелев тоже рассмеялся.

А Фрося шла молчком, растревоженная, старалась понять, почему, в самом деле, богатые люди, которые так возмущали рабочих, по-иному выглядят в кино? Почему им сочувствуешь, когда они действуют на экране?

Живя в Изобильной и вспоминая Нахаловку, разговоры с Коростелевым, дружбу с Виркой, родную ершистую и в то же время дружную семью, Фрося со странно щемящим чувством душевного холодка думала:

«Теперь Александр Алексеич не считает меня своим человеком. А для кого здесь я своя? Кому я нужна? Только Нестор да я. Я да Нестор. Ну и пусть! Лишь бы он был всегда со мной!»

Свадьбу решили справить поскорее. И хотя возраст невесте не вышел, не поехал Григорий Прохорович в епархию, а отогнали они с Михаилом корову во двор станичного попа, обещали щедрое вознаграждение за венчание и получили согласие. Пусть здешний поп и отвечает перед епископом, если выйдет огласка.

— Такое кругом творится: цело государство рушится. Кто теперь станет из-за одной девчонки дело затевать? Все понятья кувырком, — сказал старый Шеломинцев своей Домне Лукьяновне. — Но чтоб не было покора от станичников, приготовить столы честь честью. Охотников пображничать, как телят палкой, не отобьешь. — Он сел на лавку, широко расставив мощные колени, проутюжил кулаком усы, привычно поправил бороду, в медвежьих глазах — недоумение и вроде печаль. — Все не вовремя. Самая страда. Сроду свадеб не игрывали об эту пору. Только ради смуты окаянной поступился: не стал скандалить с Нестором. Что ему приспичило? Ведь вот-вот в полк для военного действия потребуют. Дать бы выволочку, да опять политика препятствует. Ссориться мне с Михайлой второй раз не с руки: фронтовики в станицу гуртом прут. Неохота пока что с этой молодью в контры вступать, ишо одумаются, пригодятся для делов казачьего войска. Потому, видно, и начальство временно рукой на них махнуло, не может сейчас совладать.

— Арбузы у нас ноне до срока вызрели на хуторской бахче, где рассадой посадили. Медку свеженького арбузного не сварить ли, отец? — соображала свое Домна Лукьяновна.

Шеломинцев глянул на нее, как сквозь пустое сто, угнетенный государственными заботами:

— Сказал ведь: чтоб покору не было! Велю гурт овец пригнать со степи, двух бычков годовалых забьем, пусть наготовят студню и пашкету на всех, ишо нетель выходилась одна — пудов двадцать потянет. Свиней… сама отбери. Киргизцы из аула, чай, припрутся.

— Ты уж, отец, не сажал бы их за чисты-то столы. С души воротит глядеть, как они грязными ручищами в блюдо лезут!

— Которых надо — посажу. Уваженье требуется. — Есаул немножко повеселел, снова поправил, обласкал свою окладистую бороду. — Покосы, считай, задаром у них берем. Сколь ни попросишь, столь и дают: хоть сто десятин, хоть сто тысяч. Ровно ребята малые.

— А как тебе она кажется? Ефросиньюшка-то?

— «Кажется»! — передразнил Шеломинцев и с минуту отчужденно, молча смотрел на жену, обросшую жиром, неповоротливую, нелюбимую. — Нестору глянется — и ладно, а мне от нее ни радости, ни прибытку. Неонила Одноглазова, та, по крайности, тысяч полтораста чистоганом в дом принесла бы.

— Да бог с ней, отец! Нескладна, непригожа девка. И рука-то у ней не права с той поры, как сломала она ее, да ишо умом недовольна. А деньги… — Домна Лукьяновна подошла бочком, таинственно сощурила и без того махонькие глазки. — Патреты царевы в городе сымают. Вон куда хватили! А деньги…

— Деньги всегда будут, — резко оборвал ее Шеломинцев. — Николаевски ли, керенски ли. Без царя ишо куда ни шло… Полгода при всех беспорядках прожили, а без денег дня не протянешь. То-то и оно!..

Снова помрачневшим взглядом он окинул горницу. Большая. Светлая. На побеленной стене портрет свергнутого государя в круглых золотых эполетах, лицо благообразное, чистое, бородка уголком подстрижена. В другой раме — молодая императрица, молочно-розовая, как месячный поросеночек. Волосы пышно взбиты, по голой груди низки-борочки белого жемчуга.