Малиновые облака - Юрий Михайлович Артамонов
Понял Сергей, шутки с этой бабой плохи, попятился, все еще не опуская руки, а потом круто повернулся, быстро зашагал в темноту.
— Вот так-то лучше будет! — проводила его обжигающим взглядом Тачана.
И сразу напряжение спало, сразу, как ушел Сергей, полегчало у всех на душе. Только Марина все еще растерянно и как бы виновато теребила березовую веточку да Ольга-толстуха с явным состраданием смотрела вслед Сергею.
Вольготно теперь зажилось Киселеву. На всю деревню один жених. Да только ли на деревню! Девки — на выбор, кого захочу, того и провожу. Парень он молодой, не дурной собой, язык к тому же неплохо подвешен. Вот и катается, как кот в масле.
А то что не на войне Сергей, вроде бы его и винить-то не за что. Оставили при военкомате писарем, значит, надо. Правда, у нею там дядя капитан, но это никто в расчет не берет — они военные, им виднее. А так все честь по чести: ходит в форме, пилотка новая, полевая сумка на боку — прямо не боец, а лейтенант по выправке.
Только все равно в деревне его никто за солдата не считает: Сережка — он и есть Сережка. И косо поглядывают на него бабы, особенно вот такие молодые, как Тачана. Она по-своему судит: война-то ведь не только для Ведота или Гришки, война — общая беда, а раз общая, то и воевать должны все.
Тихо кругом, и в роще тихо. Лишь иногда сонно прогорланит петух да загогочут на реке напуганные пролетевшей совой гуси.
— Что же мы так сидим-то, давайте хоть попляшем на прощание, что ли? Разгоним тоску-кручину, — предложила Фрося Савельева, тоже проводившая своего суженого на второй день войны.
— А и верно, девки, что это вы скисли! — поддержала Тачана, взяла в мощные свои руки гармошку, лихо брызнула пальцами по клавишам.
Четверо девчат вышли плясать, себе же подпевая:
Снегиря я отпустила.
Да боюсь — не прилетит.
Мил-дружка я проводила,
Сердце бедное болит.
Выделялся чистый и звонкий голос Фроси. Она вообще признанная певунья, первая запевала. В ясную тихую ночь ее голос слышен в соседней деревне. Словно бы забывшись, ритмично притопывая, Фрося сольно выводила:
Давай ступать, мой милый, враз,
Пока вдруг пол здесь не прогнется.
Давай садиться, милый, враз,
Пока скамейка не прогнется.
Давай хлебать, мой милый, враз,
Пока вдруг ложки не согнутся.
Давай в глаза глядеть друг другу,
Пока глядеть мы не устанем,
Давай в согласье жить, мой милый,
Пока час смерти не настанет…
Поплясали, попели, опять тихо стало в роще.
— Девочки, — неуверенно проговорила Марина, — давайте сочиним нашу песню.
— Какую такую — нашу?
— Ну, как сказать, современную, сегодняшнюю, что ли. В старых песнях всегда одни и те же слова: милый, суженый, ряженый…
— Ну и что тут плохого? — перебила Ольга.
— Да нет, ты не дослушала. Я не говорю, что плохие слова. Пусть они и остаются, только вот как-то бы показать сегодняшнюю нашу жизнь, заботы наши. Ну, ну… — волновалась Марина, — ну вот мы остались одни, ребята на фронте. Но мы же будем их ждать, вот такие слова и надо…
— Тебе-то кого ждать? — съязвила Ольга. — Твой-то суженый только что был рядом. И сейчас, поди, ждет у дома…
Марина покусала губы, гордо подняла голову.
— Никакой он мне не суженый. Нет у меня никого! — И понизила голос: — Если он не уедет на фронт — сама пойду! Вместе с Тачаной…
— Вот это по мне, вот это молодчина! — обрадовалась Тачана. — Напишем Лукичу заявление — и поедем. А он, — Тачана кивнула в сторону, — а он пусть тут воюет с бабами…
Девчата сдержанно засмеялись, неодобрительно поглядывая на Ольгу.
— Ну, так какие слова придумаем? — повернулась Тачана к Марине.
— А вот какие. Я их давно придумала, да все не говорила. Играй на тот же мотив.
Тачана снова заиграла, и Марина запела:
В чаше леса есть орешник,
Я орехов спелых жду.
Мой любимый друг на фронте,
Я — в тылу не подведу.
Солнце село, зорька встанет,
Утру солнечному быть.
Сгинет враг — и друг вернется.
Неразлучно будем жить…
Последний куплет Марина повторила, и девчата допели его вместе.
— Ну, спасибо, девочки, успокоили, усладили меня, — трогательно сказала Тачана. — Теперь всю ночь буду видеть во сне своего Ведота. Пошла я. Рано ведь утром вставать. Когда надо поиграть, так зовите, не стесняйтесь. К вам завсегда приду.
Но без Тачаны, без гармошки было уже совсем невесело. Девушки еще посидели немножко и тоже стали расходиться.
Попрощалась с подругами и Марина.
И — верно ведь говорила Ольга! — у дома ее дожидался Сергей. Он неслышно отделился от плетня, схватил Марину за руку.
— Зачем ты так? Неужели я совсем тебе чужой?
Марина не испугалась, не возмутилась — знала, догадывалась, что Сергей так престо не уйдет домой. Слишком самолюбив он, хотя и трусоват, и понести такое унижение, тем более от Тачаны, ему невмоготу.
— Теперь чужой, — холодно сказала она и высвободила руку.
— Ты многого не понимаешь, Марина, я все объясню тебе.
Девушка резко повернулась к Сергею:
— Ты людям объясни, а не мне! Все твои одногодки на фронте, отцы на фронте, а ты… а ты прячешься за бабьими юбками!..
— Я не прячусь, у меня — бронь. Да я же военный, в любое время могут направить на фронт.
— А ты сам, сам пытался написать рапорт… или что там у вас? Просился?
— Нет, не писал и не просился. Зачем лезть в пекло наперед батьки? Придет и мой черед. Куда-куда, а на фронт успеется!
— Эх ты! — искренне возмутилась Марина. — Какой же ты парень, как же я раньше тебя не разглядела?!
Марина гневно взглянула на понурившегося, безвольно опустившего плечи Сергея, и в душе ее шевельнулась жалость. Нет, слабохарактерная она, не может вот так запросто отчитать человека, к которому когда-то была — да что там была! — и сейчас далеко не равнодушна. Надо попытаться что-го сделать, надо спасти его от позора. Она взяла его за локти, почти умоляюще посмотрела в глаза.
— Послушай, попросись сам на фронт, не торчи здесь! Неужели ты не видишь, какое к тебе отношение? Ведь не только молодежь, старики вон… Даже Ефим Лукич…
Марика говорила сбивчиво, голос ее дрожал, она чуть не плакала:
— Если поедешь
