Михаил Никулин - Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди

Михаил Никулин

Полая вода

На тесной земле

Жизнь впереди

Полая вода

Еще в те дни

Родился Хвинойкой, вырос — стал Хвиноем, и никто никогда не называл его Афиногеном, а это было его настоящее имя.

Схоронил Хвиной Гапку в полдень и стал ждать, стоя у могилы, когда с кладбища уйдут те немногие знакомые, что провожали покойницу. В сером, потертом ватном пиджаке, в шароварах с лампасами, узкоплечий, неприметный, стареющий мужчина, стоял он с опущенной головой, путая пальцами правой руки клочковатую русую бородку. В левой он держал казачью артиллерийскую фуражку.

Он стоял в забытьи, пока не был встревожен наступившим молчанием. Оглянувшись, убедился, что на кладбище, среди могил, желтеющих глинистыми насыпями, никого не было. Холмы, деревянные кресты, серые камни отрады и он… Кладбищенские ворота оставались открытыми, и видно было, как узкой, протоптанной пешеходами дорожкой, в направлении к хутору, уходила редкая вереница баб и стариков.

Теперь можно бы без помехи поплакать по жене, но неожиданно вспомнил, что Петька с гуртом овец ушел один. Овцы чужие, и ушел с ними Петька за семь верст от хутора, к Терновому логу, где водятся волки, где лужи грязной воды. Хвиной испуганно вздернул плечи. Оказалось, что и поплакать-то некогда…

Надев фуражку, он торопливо вышел с кладбища на дорогу, уходившую через некрутое взгорье прямо в степь.

Дорогой почему-то думал не о Ганке, а о том, как засыпали ее могилу. Казалось ему, что Гришин Митрошка старался захватить лопатой как можно больше земли, точно боялся, что мертвая встанет из гроба. Наташка голосила. Ваньки не было, и он не знал, что мать померла. Послать бы ему письмо, и неплохо, если бы его написал кто-либо из хорошо грамотных. Адрес он помнил: 12-й Донской казачий полк, 2-я сотня, казаку Ивану Чумакову. Указывать города не нужно: полк на одном месте не стоит. Гоняются за ним большевики. Офицер рассказывал Ваньке и всем казакам, что большевики хотят уничтожить казаков. Непонятно только, за что? И непонятно еще, почему это Филипп Бирюков, уважительный, умный и хороший парень, ушел к красным.

…Хуторской гурт — больше полутора тысяч овец — рассыпался по лощине и медленно продвигался все дальше и дальше от хутора. Лощина упиралась в красноглинистый крутой яр. Давно непаханое пастбище поросло бурьяном, пыреем, подорожником и заячьим капустником.

Издалека завидев овец, Хвиной не стал торопиться. Чувствуя грузную усталость в ногах, он шагал медленно. Колкие арбузики, высушенные зноем летнего солнца, сухо хрустели под ногами. Сентябрьское солнце уходило на запад. По ту сторону Осиновского лога тянулись первые борозды зяби. По черным пашням бродили грачи и озабоченно выклевывали из свежих дернов червей.

— До Покрова целых три недели, а погода стоит — будто завтра Иван постный. Зима должна быть ранней. Вспахать бы под зябь хоть какую десятину, — рассуждал сам с собою Хвиной, все больше и больше замедляя шаги. — А как ее вспашешь?.. Тягла нет, плуга тоже… Придется Петьку отдать в погонычи Аполлону. С гуртом как-нибудь сам справлюсь. В хате Галку заменит Наташка. Картошки в мундирах сумеет сварить. Как-нибудь до весны, а там, гляди, и Ванька придет. Не все же ему воевать с большевиками…

Букет прервал эти рассуждения. Виляя хвостом, он прыгнул хозяину на грудь. Хвиной, обозвав собаку дураком, легонько отстранил ее локтем.

— Рад и лезет… — заметил Петька.

Хвиной взглянул на сына и вспомнил Гапку. Невозможно не вспомнить — очень уж Петька похож на мать. Невозможно и потому, что на Петькиной рубахе очень много латок, и каждую пришивала Гапка. Вот эту большую, из мешочной холстины, она положила на подол рубахи с неделю назад, когда чувствовала себя уже совсем плохо: и во дворе, и в хате ей было душно.

— Петька, а кто тебе заячью шапку сшил?

Петька вдруг потупился, и Хвиной поспешил исправить свою ошибку.

— Я хочу сказать, что она у тебя еще новая. На две зимы хватит… — с наигранной бодростью сказал он.

Но было уже поздно: Петька заплакал.

— Молчи, сынок, — утешал Хвиной. — Молчи. Мать не встанет из гроба поглядеть на твои слезы. Молчи. Завтра у нас воскресенье. Ты погонишь гурт, а я останусь дома — поладить тебя Аполлону в погонычи. Надо заработать десятину зяби. Посеем сами. Серая кобыла хоть и старая, худая, но как-нибудь посеем. На сев оставим четыре меры гарновки, что в чувале… Не мешало бы и мягкого хлеба посеять с десятину…

Вытирая глаза, Петька с сомнением покачал головой.

— Не управимся, батя…

— Не управимся, тогда нам и в будущем году гурт стеречь.

— Вот если бы Ванька пришел домой, жита посеяли б немного, — мечтательно протянул Петька. — При Ваньке и Наташка была бы послушной, а то одно знает, что за Гришкой Степановым бегать.

Рассуждения Петьки Хвиной находил очень резонными, и ему стало еще обиднее, что нет Ваньки и неизвестно, когда он может возвратиться.

— Пойдем ближе к гурту, завтра будет видней, что делать.

Глядя себе под ноги и покачиваясь из стороны в сторону, Хвиной шел молча. Следуя за отцом, Петька тоже молчал.

Сегодня Хвиною как-то особенно мешала грыжа, ощущалась большая тяжесть в ногах, ныло в груди.

— Петька, — сказал он, не оборачиваясь к сыну, — ты веди гурт подальше от яра, а я тут немного посижу. Отдохнуть хочу.

Петька и Букет ушли, а Хвиной остался один. Тяжело опустившись на землю и рассеянно глядя перед собой, он задумался…

Хвиною было только семь лет, и уже тогда отец говорил, что, как только он вырастет, ему купят коня и седло.

— Батя, а конь у меня будет такой, как Карчик?

Отец Хвиноя, Павло Никитич, чернобородый, обиженный бедностью казак, был злым на все и всех и не терпел лишних вопросов.

— Дурак, — отвечал он и, закрыв глаза, досадливо морщился. — Не такой, а, может, лучше в десять раз.

Хвиной не обижался.

— А шашку и плеть отдашь мне?

Павло Никитич, снова закрывая глаза и грозно топая ногой, кричал:

— Да уйди ты, дурак! Уйди! Все твое будет!

Хвинойка не уходил, а убегал, боясь попасть под горячую руку. Все простив отцу, он тут же обращался к радостным мечтам, представляя себя настоящим, взрослым казаком…

Наденет он суконные шаровары с красными лампасами и темно-синюю гимнастерку… Нацепит отцовскую шашку и плеть и, вскочив на коня, тронет с места в карьер, оставляя позади себя пыльный вихрь…

Девки и молодые бабы скажут с удивлением:

— Вот служивый так служивый! Видать казака по казачьей удали.

Отец, мать и молодая жена будут плакать и непременно кто-либо из стариков станет успокаивать отца:

— Не надо плакать, Павло. Хвиной не подкачает! Казак — хват, и войска Донского он не опорочит.

Павло Никитич смахнет слезы и вместе со стариками будет пить водку и петь казачьи песни:

Прощай, страна моя родная,Прощайте, все мои друзья…

или:

Конь боевой с походным вьюкомУ церкви ржет — кого-то ждет…

Но Хвиноя уже не будет видно: он ускачет далеко…

Размышляя так, маленький Хвинойка бежал в конюшню и, остановившись около Карчика, радостно смотрел на него. Он был непомерно счастлив и долгие часы мог стоять возле коня. И если Хвинойка нужен был отцу или матери, его искали прежде всего в конюшне.

Как-то в праздник во дворе Павла Никитича Чумакова собралось все хуторское общество. Это было летом. Старики, одетые в серые поддевки, в праздничных казачьих фуражках, оживленно разговаривая, прошли к конюшне и вывели оттуда Карчика. Затем они водили его взад и вперед по двору, открывая рот, смотрели зубы. И вот один незнакомый казак, рыжий, с большими веснушчатыми руками, взобравшись на Карчика, выехал на улицу. За ним вышли за ворота атаман и старики. Незнакомый рыжий казак сначала ехал шагом, потом рысью и, наконец, пустил коня карьером.

Прискакав во двор, рыжий с шиком, но тяжело соскочил на землю, и тогда все общество снова обступило Карчика. Его измеряли палкой, прощупывали под лопатками, заглядывали ему в рот… До самого вечера старики спорили, кричали и, зачем-то снимая фуражки, ожесточенно размахивали руками.

Павло Никитич, бледный и суровый, все время стоял в стороне и молчал.

Спор кончился тем, что этот рыжий незнакомый казак стоя написал какую-то бумажку, дал Павлу Никитичу расписаться на ней и увел за собой Карчика. Больше конь никогда не появлялся в конюшне.

Вечером, за ужином, Павло Никитич продолжал молчать. Дед Никита не слез с печи, а мать, убирая со стола, плакала. Она хотела рассказать Хвинойке, что Карчика забрали за долг. Дед Никита, покупая его отцу, уходившему в полк, не заплатил всего — остался немного должен. Но проценты росли с каждым годом…