Ратниковы - Анатолий Павлович Василевский
— Расчет, хозяин. Все сделали на совесть.
Левенцев с радостью заплатил им, поставил магарыч, а когда оказался один в комнате, которую раньше никогда не видел такой празднично-чистой, такой веселой, пожалел, что надо ее оставлять.
Ему нельзя было обижаться на эту комнату — здесь он немало и неплохо поработал, немало сделал. А до того, пока жил у частника, писать пытался в самых диких условиях.
В кинотеатре наловчился одним махом выдавать трех-четырехметровые рекламы, и оставалось время на живопись. В подвале было темно: летом ставил холст у открытой двери, а зимой выскакивал с палитрой на мороз каждую минуту — подбирал цвет…
В проектном институте условия оказались лучше: комнату дали. Но за фанерной стеной была офсетная мастерская — грохот машины! Затыкал уши ватой, надевал ушанку!.. Стали применять какую-то жидкость, а вентиляции в том новом здании еще не было — от резкого запаха слезы из глаз текли.
Нет, на эту квартиру ему обижаться нечего.
Шофер явился снова. Ходил по комнате с важным видом. Шлепал ладонью по стенам, трогал блестевшую, как стекло, раму, хмыкал и говорил, что эмаль положена слишком тонко — надо бы пройтись еще раз, пол покрашен слишком светлым — покрыть бы его суриком, — да ладно уж.
Они выходили вместе, чтобы ехать в домоуправление, когда шофер подергал в коридоре входную дверь.
— Придется вам укрепить косяк.
Левенцев опешил.
— А если течет крыша? Или там — в подвале что?..
— Крыша крышей, а косяк укрепить придется.
Левенцев было заспорил, но после махнул рукой, договорился с мужиками, ходившими к сестрам, и те за две бутылки выдрали дверную коробку, укрепили, оштукатурили и закрасили.
В жилотделе, куда Левенцев пришел за ордером, встретили его вежливо:
— Ордер?.. Вручим. Тут же вручим, как только позвонит Семен Артемьевич.
— Худяков?
— Да, Семен Артемьевич.
— Но я закончил ремонт, сдал квартиру.
— Один звоночек — и ордер ваш.
Весь день Левенцев названивал Семену Артемьевичу — поймал вечером.
— А-а! Ты? — добродушно заговорила трубка. — Ну, как дела?
— Ордер не дают. Говорят, твой звонок нужен.
— Старое жилье отремонтировал?
— И ключи сдал.
— Никакого звонка не надо. Представь справку по форме номер семь — и получай ордер.
Еще день Левенцев метался, выхлопатывал справку, а когда прибежал в жилотдел со справкой, там повторили:
— Звоночек нужен. Один звоночек.
— Но он сказал, нужна справка.
Мужчина с большим лицом под кудрявой шапкой седых волос долго и внимательно глядел на Левенцева:
— А я вам говорю: звоночек. Звонок!
К Левенцеву пришла запоздалая догадка: ведь это Худяков, наверное, запретил выдавать ему ордер! Мысль эта наполнила его такой горькой обидой, что он даже не поверил этой своей мысли и опять стал звонить Семену Артемьевичу. Тот, на счастье, оказался у себя. Левенцев сбивчиво стал говорить ему о замкнутом круге, о волоките и волокитчиках — Семен Артемьевич перебил его:
— Уж не меня ли ты упрекаешь?
Левенцев смешался.
— Так справку я представил, а они: позвони да позвони…
— Справку, говоришь, представил?
— Да! По форме номер семь. Все равно, говорят, твой звонок нужен.
— Ты где теперь?
— В жилотделе. Но меня гонят. Говорят, чтобы я приходил завтра.
— Кто там?.. Передай трубку.
— Да… Да, — говорил в трубку человек с большим лицом. — В справке сказано: «Пригодна к заселению…» Ничего больше… Да. Да… Понял, понял. — И передал трубку Левенцеву.
— Ты подожди там, — сказал Семен Артемьевич, — я сейчас уточню кое-что — перезвоню. — И в трубке послышались частые гудки.
«Точно! Он запретил! Он!..» Левенцев опять испытывал унижение, и обида, какая минуту назад прошла мимолетно, заполнила его теперь до предела. Зачем, зачем Худякову потребовались эти звонки? Эта проверка? Для чего понадобилось ему подвергать Левенцева еще одной унизительной процедуре?!
Он выскочил в коридор и бегал там минут пятнадцать, пока не выглянул из двери человек, радужно улыбаясь большим лицом.
— Я же сказал: один звоночек — и ордер ваш. Сейчас выпишем.
Так кончились квартирные мытарства Левенцева. Но и при переезде, и после, как и перед этим, у него были совсем иные, чем у Семена Артемьевича, и заботы, и радости.
Как только вручили ему ордер и передали ключи, так он опрометью кинулся в новый свой дом и, конечно, не заметил там брак, какой бросался на каждом шагу в глаза Семену Артемьевичу. Он вбежал в подъезд, отыскал на незнакомой двери нужную табличку и непослушным ключом отпер дверь. Проскочил в кухню и, не поняв назначения этого помещения и ужаснувшись его камерного размера, вылетел назад в коридор, ворвался в первую комнату, тоже маленькую, к тому же неудобную — длинную, узкую, как труба, ужаснулся еще больше, распахнул дверь в другую комнату, смежную, — и сразу обмяк, притих у двери, с минуту стоял, боясь приблизиться к окну, о котором столько передумал, которое было ему так необходимо.
Потом, подойдя все же к нему и увидев оттуда темные силуэты домов и огни своего города, он обмяк еще больше, и ему в эту минуту показалось, что все обиды и огорчения, какие скопились у него на душе, навсегда исчезли, и никогда больше не будет у него теперь тяжких минут, потому что у него теперь есть все, о чем он только мог мечтать. Ему ничего не надо больше, кроме этой просторной комнаты, и этого окна, и этого города за окном!..
В сумерках и за огнями нельзя было различить ни отдельных строений, ни куполов, ни крестов на церквях и соборах, которые, казалось бы, не имели прямого отношения к миропониманию Левенцева, но которые заключали в себе те вековые ценности, какими дорожили и каким поклонялись его деды и прадеды; и Левенцев пожалел, что уже не день, и что в комнате нет ни мольберта, ни этюдника, и что ему еще не увиделась та картина, которую он здесь напишет.
Потом Левенцев выскочил на улицу, отыскал среди мусора, не вывезенного еще строителями, тряпку, ведро с замерзшим раствором на погнутых стенках и принялся мыть окна…
Он любил работать, когда окна открыты, когда ничто не отделяет его от того мира, который он пишет. Зимой пользовался каждой оттепелью, чтобы вычистить, вымыть, надраить стекла до абсолютной прозрачности — ни одно пятнышко не должно было портить, искажать то, на что он глядел и что так хотелось ему сохранить в неприкосновенности и оставить другим.
Мытье окон было единственным хозяйственным занятием, на
