Владимир Вещунов - Дикий селезень. Сиротская зима (повести)
Дороги были Михаилу воспоминания о диване. Они давно собирались его купить. Наконец скопилась нужная сумма, Анна Федоровна с сыном отправились в мебельный магазин. Денег на диван едва хватило, калымщик же за доставку запросил червонец. А доставку-то Анна Федоровна совсем упустила из виду. Она растерялась, расстроилась и чуть не заплакала. Хоть обратно возвращай покупку.
— Миш, может, дядька согласится отвезти, а там у Громских перехватим до аванса? — с надеждой посоветовалась она с сыном.
— Будешь еще по дому бегать занимать. Нечего повожать всяких ханыг. Стой здесь! Я мигом!
Какой тут миг, если ему надо было добежать до дома, а это километра три, не меньше, сколотить полозки для дивана и прибежать обратно. Хоть бы до закрытия магазина успеть.
Как он мчался, как в сараюшке пилил, строгал, сколачивал, как с полозками бежал назад — этого Миша не помнил. Все это в спешке, в горячке действительно пролетело как миг. Он с болью видел перед собой мать. В пегих подшитых валенках, в тяжелом суконном полупальто с массивными пуговицами, в коричневом шерстяном полушалке, она стояла жалкая и беспомощная, едва касаясь пальцами бокового валика своего, но как бы еще чужого дивана.
Они затащили покупку на низкие широкие полозки, схваченные между собой двумя поперечными досточками. Михаил впрягся, навалился на бельевую веревку, но воз не сдвинулся с места.
— Хватит баловаться, ты пошто, ровно маленький, в коняшку играешь? — рассердилась мать, взяла веревку одной рукой и сдернула примерзшие к снегу полозки. Пришлось Мише осторожно, чтобы не столкнуть диван, подталкивать сзади. А как он хотел, взяв дело в свои руки, довести его до конца, по-мужски.
Удобная вещь — диван, для пенсионеров вообще незаменимая. Уморится мать от дел, подсунет под голову вышитую гладью подушечку-думку и приляжет на часок вздремнуть. А если с ночевой кто, валики откидываются — и спи, гостенек дорогой, нестесненно, во весь рост. Как быстро диван состарился: облез, провалился. Михаил горестно вздохнул: «Ничего не поделаешь, старик, извини…» Он приподнял его и поволок к окну.
15Петр Ильич Шурматов от войны отогрелся лет через пять. Женился. Но время от времени бился в судорогах. С рождением дочери припадки прекратились.
Он никому не рассказывал о своих мучениях в лагере смерти. Только жена знала причину болезни. Любое прикосновение к осколкам памяти, застрявшим в сердце, могло оказаться смертельным. И он трудился и трудился, чтобы все было ладно в его доме, чтобы не возникали в жизни горькие минуты, от которых могли зашевелиться смертельные осколки.
Но изгнанная отцом жестокая память перешла к дочери. То, что пережил он, теперь вторгалось в ее сны.
…На груде мертвых и еще живых, копошащихся тел ее везут на сожжение. Последняя — сколько их было! — огненная смерть поджидает ее всего в нескольких шагах. Но вдруг гигант бельгиец, «истопник» крематория, дико хохочет, опрокидывает тележку и сваливает тела на землю… Автоматная очередь, лай овчарок, и теплая, липкая кровь, просочившаяся к ней, теряющей сознание под горой трупов… А концлагерь уже занимают наши…
И это стало бы для Ирины чудовищной явью, если бы страшные картины не перемежались с обычными сновидениями.
Лечащий врач Ирине все растолковал по-житейски просто: испуг. Он скрыл от нее причины недуга, которые определил для себя как «синдром войны». Оставил тайну при себе. Узнай Ирина, что война виновата в ее болезни, — быть беде. Когда мы знаем, мы уязвимее. Повсюду жива память о войне. И все, что связано с ней, обрушилось бы на сознание Ирины, взбудоражило бы ее память, и ужасы вышли бы из снов… А пока лишь настоящая реальность, схожая с реальностью прошлого, могла, минуя сознание, вызвать потрясение.
Сны о войне. Даже не сны, а какая-то другая ее жизнь, которой она неизвестно когда успела промучиться. Мрачная, как запределье, и достоверная в своих подробностях, запахах, красках, звуках, ощущениях. И эта страшная жизнь являлась ей и до испуга. Правда, не так часто. С появлением Михаила еще одно мучение добавилось — запах бензина. Как только ни внушает себе Ирина, что увядшей травой пахнет бензин, ничего не получается. Вызывает этот запах смутную тревогу, и кажется, что он каким-то образом связан с ее снами, с недугом, тайну которого от нее скрывают. Как быть с Михаилом? Аккуратист, чистюля, и руки его отходчивы от работы, от бензина. Но иногда невыносим его запах, до одури невыносим. И тогда она сама не своя, и он места себе не находит. А парень хороший. Не первая любовь, но чувство к нему у нее есть. Говорят, первая любовь — не любовь, вторая — настоящая. Ей, видимо, не суждено испытать настоящую… Зачем парню жизнь ломать? Она больна неизвестно чем. Если скрывают, то серьезным чем-то. Вряд ли дети будут. Как ни дорог ей Миша — придется расстаться с ним. У него вся жизнь впереди. Найдет себе девушку здоровую, крепкую…
Горько оплакала Ирина свою несбывшуюся любовь, но не хватало сил расстаться с Михаилом. Напротив, выбрав одиночество, она последнее время была с Мишей особенно нежна, и запах бензина действительно казался ей запахом увядшей травы. Ирина не хотела думать о разрыве, но чувствовала его неумолимое приближение, ибо она дала себе твердое слово.
Сбросив диван с подоконника, Михаил пошел за шваброй, чтобы подтереть пол. Когда он вернулся, сердце его радостно вздрогнуло: возле магнитофона стояла Ирина и наматывала на прозрачно-красную кассету змеящуюся по полу ленту.
— Окно настежь, под окном диван — не удержалась, залезла… — озорно тряхнула головой Ирина. — Думаю, где хозяин, а он уборку затеял.
Михаил взял ее за руки, подвел к материнской кровати.
— Садись здесь. Диван выбросил. Ну ничего, с получки все будет…
Он сел рядом с ней, Ирина благодарно прижалась к нему и прошептала:
— Чуткий мой, сильный мой… — Но тут же испугалась нахлынувших чувств: «Что же я делаю? Еще чуть-чуть и назову его любимым, и уже не смогу уйти, и буду мучить его и терзаться сама. Нет, нет… Сейчас, сейчас…»
От Михаила исходил едва уловимый запах бензина, и она, все больше раздражаясь от своей нерешительности, от этого запаха, к которому уже привыкла и который не угнетал ее более, вдруг в страхе расширила глаза и отпрянула от Михаила.
— От тебя бензином пахнет! — плача вскричала она и попятилась к окну, с ужасом глядя на свои мокрые от слез руки, точно запачкала их об него, замазученного, грубого. Неужели это его Ирина?! Все так внезапно, нелепо, безжалостно, будто он служил вместо костыля, который подвернулся ей, нездоровой, шаткой, под руку. И вот теперь она встала на ноги и отшвырнула опостылевший костыль.
Он не мог поверить в происходящее. Все это напоминало их возвращение с прудов, когда Ирину неудержимо потянуло в мрачный проулок. И тем не менее он своими ушами все слышал и сейчас видел, как Ирина пятится от него, точно от прокаженного.
В синем сумеречном свете она, чудилось, двигалась не наяву, а как на экране, в замедленной съемке. Вот она садится на подоконник, подбирает ноги и, повернувшись спиной, словно проваливается в пустоту: не слышно скрипа, дребезжания, хруста старых диванных пружин.
Наконец оторопь отпустила Михаила, горячечная сумятица в голове улеглась и пришла пустота. Он медленно поднялся, подошел к окну. Дивана под окном не было.
16В воскресенье Михаил проснулся по привычке рано, но теплого запаха печеного теста не учуял. И сразу на него навалилась непомерная тяжесть вчерашнего дня. Как будто жирные тени, влипнувшие с вечера в углы, вышли и тесно окружили, сдавили его.
Михаил, сгорбившись, пошел на кухню. Так оно и есть. Мать вчера квашонку не замесила: расстроилась из-за выброшенного дивана. И опять, вспомнив про диван и про дикий уход Ирины, Михаил почувствовал страшную усталость. Саднило душу, и он знал, что не уснет больше. И проклял обычно дорогой его сердцу день недели — воскресенье.
— На работу бы пойти, в деле забыться, — вслух отчаивался Михаил, — работа лечит.
Мысли Михаила завернули в спасительное русло — он стал вспоминать о работе. Оставаясь один, он почти всегда разговаривал сам с собой. Но быть одному приходилось редко. Конечно, со стороны смотреть, в автопогрузчике он, можно сказать, день-деньской один. Но так только кажется. Эта клыкастая уродина для Михаила была что понятливая лошадь для доброго крестьянина. На подъемник бывший армейский шофер сел не по своей охоте. Так сложились обстоятельства. Но машина пришлась по душе Михаилу, как простаку Ивану неказистый конек-горбунок. Покладистая, работящая, неприхотливая Машка — так окрестил он свою подругу по работе, казалось, тоже привязалась к заботливому водителю, ни разу не забарахлила и не подвела своего друга-хозяина. Он, благодарный, холил ее и постоянно освежал из краскопульта. А на днях и вовсе разрисовал по последней моде. Тяжеленный бульдожий противовес позебрил, и тот с виду как-то сразу полегчал, а Машка вообще стала выглядеть симпатюлей. За такое обхождение с машиной кладовщицы подсмеивались над Забутиным, а востроглазая снабженка накорябала мелом на кабине погрузчика: «Машка+ Мишка = любовь», на что Михаил включил малый ход, выпрыгнул из кабины и пошел впереди Машки. Та, словно ручная, попылила за ним.
