Георгий Лоншаков - Горшок черного проса
— Проскочили, Васюха… — сказал Фомкин, когда катер окончательно скрылся из виду. Он вытер рукавом взмокший лоб и широко заулыбался. — Теперь можно и закурить. Теперь никто нас не увидит в тумане!.. Только мы сами себя. Ты чего квёлый сразу стал? Ладно, это бывает после напряженья. Расслабляйся. Тонь здесь длинная. Минут пятьдесят или даже час можно топать. — Он взял веревку, уходящую от борта круто в воду. — Послушаем, что нам сетка скажет!.. Ты не смотри, что рука у меня грубая. Она по веревке от сетки все принимает, как по телефону. О-о-о! Уже есть у нас с тобой рыбка. И не одна!.. Она таким живым толчком о себе знать дает — не так, как камни. Оп-ля!.. Еще одна. Идет, Васюха, кета! Идет!.. Двигайся сюда… На, послушай. А я подгребу малость. Возле берега течение слабее. Сетка нас обогнала…
— Еще услышат…
— Мы уж далеко от них.
Фомкин поработал веслами, закурил и подсел к парню.
— Не отошел еще? Все переживаешь? Забудь, Васюха! Одни мы сейчас на всю округу. «Партизан» в стороне остался. Ну, было, конечно, подрожали малость… Так на то и вышли на Амур. И будем мы с тобой скоро, Васюха, свежую икорку пробовать. Самая вкусная она знаешь когда? Через двадцать минут после посола. Смак! Можно банку поллитровую слопать!..
— Банку?
— И даже больше… Оп-ля! Еще одна кетуха в сетку шлепнулась! Штук семь уже есть, и все, как одна, — нашенские!
…Медленно плывет в туманном рассвете вниз по течению лодка. Когда берег скрыт, Васятке кажется, что они стоят на месте и вода вокруг в такие моменты вроде бы не упругая — амурская, а спокойная — озерная. Но вот вдруг, словно на фотобумаге, брошенной в проявитель, обозначится совсем близко земля: сначала пятнышками, а потом слитно, с хвойными лесами, с корягами и бревнами на песках, с остатками костров, у кромки воды, и становится заметно, что они плывут, — тихо, бесшумно.
Фомкин держит в руках веревку, прикидывает — сколько им еще идти сплавом. По всем приметам выходит, что еще минут двадцать пять можно топать смело. Вот когда мыс со скалами обогнут, когда закончатся леса и потянется луговое понизовье, тогда и начнут они выбирать сеть. А пока плывут они, оглядывая из тумана пустынные берега. Ни лодок вокруг, ни людей, и Фомкин думает, что это хорошо, просто замечательно, что решил он рыбачить, именно здесь. Ведь если бы ушел подальше от «Партизана» вверх или вниз, то пришлось бы ему там иметь дело с участковыми инспекторами, — а они его знают не понаслышке. Побалакал один из них с Фомкиным прошлым днем. А Фомкин что? Фомкин, ясное дело, не нахальничал, на рожон не лез, выжидал, приглядывался, прислушивался. Выбрал он перед этим место покрасивей, где сопки подальше от берега отступили, лодку почти всю на сухое вытащил, палатку поставил, костерок соорудил: по всем статьям на культурный отдых расположился, Васятка сразу удочку достал и к воде — чебака ловить. И ведь что интересно: день субботний был, Амур кипел от моторок, рядом и дальше, куда ни глянь по берегу, — великое множество лодок стояло, и народу отдыхающего возле них не перечесть было, а подъехал рыбинспектор перво-наперво к нему, к Фомкину. Как завидел его лодку, так и подвернул на своем «Амуре». И Фомкин тоже сразу узнал, что к нему пожаловал сам Артамоныч… Иван Раздобаров! Фигура у него заметная, и бинокль заметный, словно бы по спецзаказу из двух труб подзорных спарованный: от подбородка и аж до самых коленок свисает — во какой бинокль!.. Его, к примеру, ежели в дугу выгнуть, так можно и на Северном полюсе сидя Южный обозревать. Ну и что — Раздобаров?.. На берег вышел, на ласковее приветствие буркнул что-то непонятное, лодку мигом озыркал со стороны и, заприметив, что теперь на ней вместо обыкновенного винта водомет стоит, вроде бы как неудовольствие выразил: «Все мудришь, мол, Фомкин!..»
А как же не мудрить? Было время — убегал когда-то Фомкин на своем «Вальтер-Миноре» от любого инспектора. От того же Артамоныча уходил играючи, словно ветер: только пена на подарочек ему широким следом за кормой оставалась, как после торпедного катера! Нынче не то: уравнялись на ходу. Снабдили инспекцию скоростными лодками. Вот Фомкин и сообразил поставить водомет и теперь полную возможность имеет уходить по мелям, заливам и проточкам, которые катерам и винтовым лодкам недоступны.
Не сказал он этого рыбинспектору, только подумал сам про себя, а разговор начал с малого: с погоды, с радикулита, который было совсем его замучил, но сейчас — тьфу, тьфу — оставил в покое, потом справился о здоровье рыбинспектора и только после этого намекнул, что есть у него в запасе сода питьевая, а намекнул потому, что хотя Раздобаров Иван Артамонович на здоровье не пожаловался, но Фомкин-то знал тем не менее: сильно страдает он от изжоги. У Фомкина на всякий случай не только сода имелась, и если бы все пошло как надо, он мог бы достать из кубрика арбуз или, к примеру, малосольный огурчик и даже бутылку коньяка. Они, рыбинспектора, в такие моменты капризней баб беременных. А этот и еще хуже отреагировал. Вообще-то, мол, ин-те-рес-но… Вообще-то, мол, удив-ля-юсь: как в воду глядел ты с этой самой — будь она трижды проклята! — изжогой. Но, Фомкин, говорю тебе прямо — хоть все нутро во мне выгорит, а у тебя не возьму! И — точка! Ты понял, Фомкин?..
Сказал такие обидные слова, потом ручищей своей — и подбирают же бугаев в инспекцию! — локоть его легонько притиснул и кивком головы пригласил отойти чуток в сторону: на пару ласковых, значит… Пошли они таким манером вдоль берега, по мокрому щебню, обкатанному прибоем до гладкости старых копеечек. Кто увидел бы издали, подумать бы мог: сродственнички или приятели — водой не разольешь… Да уж какие там приятели! Как скажет, скажет инспектор — то — словно бы занозу вгонит, то — кипятком обдаст, то — вроде обухом по темечку… Шикнет так — и шагает любезно дальше… Вот, говорит, жизнь какая, Фомкин, и вот какие дела… На воде гоняюсь за тобой по ночам иной раз до полного изнеможения, а днем на берегу — ты ведь мудёр: в лодке твоей ни сетки ни чешуинки нет, — так вот, я вынужден на берегу разъяснительной и просветительной работой заниматься, да еще чуть ли не под руку вашу милость брать, словно какого гражданина почетного… Вздохнул при этом, сильно сожалеючи: гуманные, мол, у нас, Фомкин, законы, ох какие гуманные!.. А иначе бы, говорит, я давно тебя за жабры взял. Так взял бы, чтоб ты навсегда разлюбил лапу свою браконьерскую в государственный водоем запускать. Надоел ты мне, честно говоря, хуже горькой редьки, Фомкин!.. Но раз уж случай представился, так и быть — еще одну профилактику проведу, а ты, Фомкин, слушай, смотри и мотай на ус. Хочу притом настоящего почетного гражданина тебе показать. Имеется, мол, как по заказу сегодня здесь такой. Смотри во-о-он туда — вдоль берега. Видишь, возле утеса «Крым» стоит. Оранжевый, видишь? Да-да, это где на корме старик с удочкой устроился. Вот это, я доложу тебе, Фомкин, гражданин!.. Обыкновенный с виду старикашка, да? Пенсионер, песок сыплется и все такое, да? Нет, Фомкин… Этот старикашка — не орешек грецкий. Это полный кавалер «Славы». Стало быть, всю войну на солдатских плечах вынес. Он, Фомкин, это уже потом, после Победы, из Германии на поездах по-людски возвратился, а прежде-то, до Берлина, аж от самой Волги — на брюхе полз. Сержант полковой разведки… чуешь, Фомкин? Всю войну ползком от Сталинграда — до Берлина! Да вдобавок еще с финкой в зубах. А сколько «языков» он на себе перетаскал через линии фронта, это ты уж у него как-нибудь сам спроси. Ты подойди к нему поближе. Белый весь… У тебя, Фомкин, тоже седина кое-где пробивается. Да и у меня… Так у тебя от чего? От переживаний, можно сказать, браконьерских: как бы рыбку съесть и опять же — на мель задом не сесть… Ну, а у меня — по причине вечной погони за тобой и за такими, как ты. А вот он, Фомкин, поседел и за меня, и за тебя, и за тех вон волосатиков, что у костра посиживают и на гитарах бренчат. И к тому же этот старикашка всю жизнь на заводе кузнецом отпахал. Вот для такого, Фомкин, и от правил отступить не слишком-то большой грех. Пожелай он разок-другой сам на кету сплавать, — позволил бы. На выговор пошел бы, но позволил бы. Только старик этот в жизни с сетями дела не имел. Это ты по части сеток дока великий, а он — удочкой все… Взял я сегодня у колхозных рыбаков на тони кетину, хорошую такую серебрянку, и привез ему для приятности. И гляди: старушка сейчас к лодке подошла. Наблюдает стоит. Видишь? Жена… А вот тебя, Фомкин, я, промежду прочим, сколько встречаю — ни разу с женой не видел… Как это понимать? Сколько лет ей, говоришь? Тридцать восемь? Тогда не темни, Фомкин, будто всем она у тебя довольна, не наводи тень на плетень! Никогда не поверю, чтобы бабе в таком возрасте одна только рыба и нужна была! Вот и получается, что вроде бы она и замужем, а вроде бы и нет, поскольку в рабочее время ты — на работе, а в свободное — днем и ночью один по Амуру на «Вальтер-Миноре» своем шастаешь… Эх, Фомкин, Фомкин… Думаешь, ежели Раздобаров до сих пор не прихватил тебя на месте, не закуканил, не прищучил, значит, ты самый счастливый человек? Ведь думаешь так?
