Прощальный ужин - Сергей Андреевич Крутилин
— Нет! Нет! — проговорила она тихо. — При капитане нельзя. Потом, когда уйдет Владимир Владимирович.
Капитан ушел быстро. С его уходом шуму стало больше. А когда выпили еще по две-три рюмки, веселье достигло апогея. Каждый был предоставлен себе, никаких сдерживающих факторов — пей, ешь, кричи.
— Ниночка! — умолял Дергачев, протягивая официантке рюмку с водкой.
— Нинон! — кричала молодежь от соседнего столика.
Однако, Нина кокетничая, бочком-бочком, ловко обходила Дергачева и уж совсем не замечала молодежи. Ивану Васильевичу не сразу, после настойчивой и ловкой игры с Ниной все же удалось подхватить ее под руку и усадить за наш стол. Александр Павлович — по праву старшего — сказал тост. Он ловко польстил Нине, предложив, чтобы все выпили за женщину, которая скрашивала наше путешествие, как скрашивает заря восход нового дня, Черепанов выразился возвышенно, но все уже были чуточку навеселе и никто не мог толком оценить его хорошего тоста. Однако Нина — во всяком случае, так мне казалось — оценила. Она выпила рюмку, зарделась. На столах полно было закуски, и теперь все наперебой стали угощать Нину. Она съела ломтик красной рыбы; посидела ради приличия и, поблагодарив Ивана Васильевича, побежала подавать чай.
Старички еще допивали и доедали, а молодежи уже не сиделось. В зале раздались звуки, вальса. Все повставали со своих мест; тотчас же столы с тарелками и недопитыми рюмками — в сторону; посреди ресторана высвободился просторный круг. Еще миг — и замелькали и закружились первые пары танцующих.
Мы тоже встали; Иван Васильевич потоптался, не зная как быть: приглашать ли ему Нину на вальс или сначала помочь ей разнести чай. Пока он раздумывал, от соседнего столика навстречу Нине, несшей поднос со стаканами, шагнул Боря Яснопольский: длинноволосый, нескладный; яркий галстук, купленный в Гамбурге, повязан свободно, широко. Боря выхватил из Нининых рук поднос, плюхнул его на край нашего стола и, как мне показалось, довольно грубо, бесцеремонно подхватил Нину. И она безропотно пошла по кругу, и вот уже ее высоко и старательно уложенная прическа замелькала среди равномерно двигающейся, шаркающей ногами толпы.
Я с недоумением посмотрел на Дергачева: мол, как же так? Вид у Ивана Васильевича был потерянный. Со стороны Нины это была игра, кокетство, я и раньше догадывался. Иван Васильевич с его непосредственностью принимал всерьез и теперь, судя по всему, очень переживал.
Я понимал его состояние.
— Выйдем покурим, — предложил я.
— И то! — охотно согласился Иван Васильевич, и мы, не замеченные никем, направились к выходу.
5
Палуба была пуста. На мачтах горели разноцветные огни. Они всегда горели, когда наш теплоход швартовался где-нибудь в порту, и теперь, видимо, их не гасили — в знак нашего праздника. А может, их не гасили из-за лодочников: пусть они издали видят, что идет теплоход.
Стояла ночь. Гладь фиорда казалась черной. Черными казались и лесистые берега, опрокинутые в воду, и лишь белели стайки лебедей, несущиеся в шхерах, да клинья парусов. Чувствовалась близость моря; фиорд был широк, он распадался на множество рукавов, разделенных островами; лодочников было значительно меньше, чем вечером. На мачтах яхт горели сигнальные огни; они светились в дальних протоках, по берегам фиорда, как светятся темной летней ночью светлячки.
Мерно работали винты теплохода. За кормой с характерным плеском клубилась вода и растекалась двумя валами, которые рябили и серебрились, поглощаемые темнотой. Из-за облаков нехотя, лениво выкатывалась луна; фиорд то освещался, то снова темнел и эта смена освещения после шума в ресторане успокаивала.
Иван Васильевич закурил, жадно затянулся раз-другой и бросил недокуренную сигарету за борт.
— Ты чего нервничаешь? — сказал я. — Неужели ты Нинину игру принимал всерьез?
— Да как тебе сказать! — Дергачев говорил, не глядя на меня, он глядел на дальние берега фиорда. — Человек привыкает верить в свою исключительность. Все такие, а я вот не такой.
— Лучше других?
— Не то что лучше. Не то слово. Нина со всеми была ровна, а все-таки со мной ее какая-то ниточка связывала. И улыбалась она мне по-особенному, никогда тарелку на стол не поставит, не сказав мне ласкового слова.
— Ты просто преувеличиваешь, — сказал я, стараясь успокоить Дергачева. — Улыбалась. Говорила. А проводила время с Борей Яснопольским. Она, как и вся команда теплохода получает часть зарплаты в валюте. Боря знает иностранные языки, и Нина, я видел, ходила с ним по магазинам.
Но слова мои возымели обратное действие. Иван Васильевич снова поспешно закурил и как-то сосредоточенно и отчужденно стал дымить. Мне не хотелось нарушать его задумчивости. Я молчал, вслушиваясь в звуки какого-то экстравагантного танца, доносившегося из ресторана. Сквозь завывание саксофона слышались женский смех и шарканье ног. А на палубе было тихо, только плескалась вода за кормой. Мысли, как эти всплески, глухие, не до конца четкие.
Мы возвращались к повседневности. Завтра, как только мы сойдем на берег, нас подхватят, закружат, понесут будничная суета и житейские заботы. Но сегодня, вот в этот час, мы свободны от суеты и возвышены над миром, над черной гладью фиорда. Хотелось осмыслить, понять увиденное. Что случается в нашей жизни за месяц, когда мы на службе, дома? Иногда трудно бывает вспомнить. А тут за месяц, проведенный в поездке, мы повидали пол-Европы. Мы поднимались на холм к памятнику польским героям на Вестерплятте; обедали за одним столом с немцами, воевавшими против нас; осматривали музеи Мунка и Милесса; молча проходили по «мосту» Вигеллана. Даже если ты никогда до этого часа не задумывался о смысле своего существования, то и тогда непременно подумал бы, что жизнь — это чудесная штука. Что человеческий гений грандиозен, всеохватывающ, величав… А вот Иван Васильевич думает совсем о другом — о Нине и ее капризах. Думает о том, почему она так доверчиво положила свои руки не на его, Дергачева, плечи, а на плечи какого-то Бори Яснопольского.
— Я, знаешь, о чем думаю, — оборвал мои размышления Иван Васильевич. — Думаю, что женщина занимает половину нашей сознательной жизни.
Я не сразу нашелся, что сказать. Вот, оказывается, о чем он думал!
— Не знаю… — отозвался я спустя какое-то время. — Ну, как половину, когда зачастую нам некогда о ней и подумать?! Взять хотя бы тебя. Весь день ты на стройке. Ты бригадир. Разве мало у тебя забот?! Вовремя ли прибудут плиты, раствор… На работе ты все время в напряжении. И даже когда придешь домой, тебя не оставляют заботы о завтрашнем дне: звонят друзья, советуются; осаждают тебя по общественным делам. Где уж тут половина?!
— А там, откуда мы едем, и больше половины, — отозвался
