Васюган-река удачи - Вениамин Анисимович Колыхалов
— Че опять для Складнева нашел? — поняв хитрость Ивана Герасимовича, спросил здоровяк, уперев мускулистые руки в гладкие лоснящиеся бока.
Мастер понял, что под шумок можно заложить парню работенку покрепче.
— Проследил я — цемент как попало разгрузили.
Извлеки, братец, пользу: склади мешки аккуратно, прикрой.
— Извольте, сударь! Для блага буровой сделаю, — неожиданно быстро согласился Владлен.
Так постепенно крепла привязанность мастера к «полковнику технической службы».
Владлен прижимал ломиком плаху. Она даже не шелохнулась под резкими ударами острого топора.
— Будет у нас двухэтажная лежневка! — радовался Пахомов. — Заякорим ее — станет Обь облизываться, да не укусит. Я научен горьким опытом. Однажды Обь перехитрила меня, чуть не поломала мостки. Не догадался расчалки натянуть, старые траки вместо якорей бросить в нескольких местах. Беда сразу о всех промашках напомнит.
3
Волны у берега на миг-другой утихали, будто прислушиваясь к словам человека: что же о них говорят? Майский леденящий ветер, обретая новую прыть, взбугривал охряписто-серую массу, и она походила на грубую глиняную лепнину.
Бельевой веревкой провисла над конторкой антенна. От гудящего ветра не слышно было ее постоянного стенания. Повернувшись лицом в северную сторону, Пахомов уперся правой рукой в топорище, затяжно вздохнул. Такого углубленного в себя взгляда мне еще не удавалось подметить на лице мастера. Взгляд был отрешенный от мелких земных нужд, от буровой, лежневки, к которой все равно подберется мутная вода. Человек смотрел на широкоформатную Обь, на небесный припай у горизонта, не замечая того, что вокруг. Складнев задал мастеру вопрос, но ответа не получил. Да мастер, по-видимому, и не расслышал вопроса. Находят иногда на человека временная глухота и ослепление, их порождают тяжелые думы о чем-то.
Там, куда смотрел Иван Герасимович, находился город Стрежевой — Большая земля. Там были управления, тресты, дома с просторными лоджиями, детские сады, школы — все, без чего не могут жить люди, обустраивающие неприветливую на первый взгляд нарымскую землю. Люди как бы взяли поручительство застроить пустующие просторы и неукоснительно его выполняют. Северяне расшивают болота и урманы лентами бетонных и гравийных дорог. Возводят жилые поселки. Монтируют станки-качалки, дожимные насосные станции. Кивая людям и трудной земле, станки-качалки не убаюкивают ее, наоборот, не дают ей спать.
Тень задумчивости растаяла, в глазах Пахомова зажегся спокойный свет.
Оказалось, что у бурового мастера сильно болеет восьмилетняя дочка. Майя родилась слабенькой, плаксивой. Румянец редко окрашивал ее щеки. Часто в тельце девочки бился такой слабый огонек жизни, что родители опасались, выживет ли она вообще.
Мы с Пахомовым долго не могли уснуть в ту майскую неспокойную ночь. Белые северные ночи только начали набирать силу. Не будь ненастья, свет погулял бы еще над разливами, над временным поселением буровиков. Но тучи плотно зашторили все небо. Лишь в редкие отдушины струисто лились белые полосы.
Обь расправлялась с землей по-свойски. В наступающей темноте были отчетливее слышны набеги неусыпных воли. Казалось, настырная вода успела подобраться под бок зеленого вагончика и монотонно бьётся в металлическую обшивку, проверяя ее на прочность.
Многоснежная зима, поздняя весна с обильными осадками сотворили многоводье на радость рыбе и на горе людям. Плавильные цеха природы долго и усердно растапливали высокие сугробы, толстые льды на больших и малых реках. Вода обрела подвижность, живучесть, силу, породила бесчисленные затопи. И хозяйничает, где хочет, Обь — в низкоберегих поселках, на поскотинах, на огородах. Вода успевала побывать там, где монтируют блочно-кустовые насосные станции, прокладывают выкидные линии нефтепровода, строят дороги. Река спешит успеть везде. Торопится посмотреть, что же натворили пришельцы в этом когда-то пустынном крае.
Пахомов покрутил рычажок транзистора. Красная стрелка остановилась напротив четко написанного слова «Москва». Передавали скрипичный концерт Паганини. Мы находились во власти то запальчивых, то нежно льющихся звуков. Когда концерт закончился, Иван Герасимович сожалеюще вздохнул:
— Люблю скрипку… нежная у нее душа. Ни один инструмент не сравнится с ней по силе музыкального воздействия на человека… Слушаю, и всплывают воспоминания разные… рельефнее проступает прожитое время. Вот лежу и дочку вижу, как она, бедненькая, на больничной кроватке мучается. Приду к ней, она так укорно-укорно на меня смотрит. Заплакала раз: «Па-ап, возьми меня отсюда». Сжал зубы. Не хочу слабость отцовскую показывать. Сдержался. Приду домой из больницы, уставлюсь на корешки книг, как на иконы, сплету пальцы и молюсь: «Господи! В чем провинился я? Неужели ты мстишь за гнезда, разоренные в детстве? Неужто разоришь мое, так трудно свитое гнездо?» Знаю, что никто мольбу мою не услышит, но шепчу и шепчу…
Когда Майе седьмой годик пошел, мы с женой воспряли духом: болеть перестала, все ест. Сласти попросит — пожалуйста. Ватрушки с творогом — вот тебе, доченька, и ватрушки. Жена моя, Лена, мастерица по части стряпни. Таких крендельков напечет — слюнки текут… Однажды дочка апельсинов попросила. Все стрежевские базы объехал — нет. На самолет — и в Томск. Достал. Это не детский каприз. Видимо, организм человека имеет свойство самонастраиваться на то, что ему необходимо. Когда Лена носила дочурку, она то одно, то другое требовала. Селедки, киселя клюквенного, моркови. Обеих моих женщин я привык баловать. Ни в чем отказа не знают.
Дребезжало оконное стекло. За игрушечным нашим домиком раздавались сиплые звуки, шорохи, вой ветра. Слышался лязг металла, доносились крики — буровики несли ночную вахту. Много предстоит им выполнить спуско-подъемных операций, пока все бурильные трубы пройдут запланированный километраж — свой подземный маршрут от устья до забоя скважины. В небольшое окошко была видна буровая, залитая тусклыми огнями. В переплетении световых и теневых полос мелькала на площадке фигура верхового рабочего.
Пахомов приподнялся с кровати, хлебнул из зеленой фарфоровой чашки крепкого чая.
— Живу вот с Леной, а в мысли иногда вливается какая-то подмесь — любовь ли у нас? Неужели, думаю, оборола меня привычка к сытой спокойной жизни, засосала семейщина? Денег на книжке — тысячи. Гарнитур болгарский. Ковры, паласы. А мысли какие-то дерюжные точат и точат. Главная моя ценность — книги. Я читаю, а на жену литература вместо снотворного действует. Для нее что есенинская «Анна Онегина», что толстовская «Анна Каренина», что карамзинские «Письма русского путешественника» — все сонливники. Ей стоит полстранички прочесть, и книга из рук валится, испеклась моя Леночка — спит. Но зато чистюля какая! Посуда, раковина на кухне, ванна — все блестит. Запасливая. Порошки стиральные, пасты, рулоны туалетной бумаги… туфель пар двенадцать… как нынче без запаса, промелькнет дефицит —
