Вениамин Каверин - Девять десятых

Шахов едва расслышал в стуке мотора и неистовом грохоте колес:

— Ладно, брат, нам повсюду хватит работы!

Все, что произошло в этот стремительный день, все, что видел он и что понял наконец с ясностью почти болезненной, было неожиданным для Шахова.

Мир гудел, как гигантский улей, все сдвинулось со своих мест, вошло в какой-то строго рассчитанный план, которым двигала одна яростная, простая мысль.

Но вместе с этой мыслью, бросившей тысячи и десятки тысяч людей на улицы Петрограда, мыслью, которая билась в Шахове непрерывно, — какие-то незначительные подробности запоминались ему с удивительной силой. Он замечал недокуренную папиросу, брошенную на вымокший газон у Казанского собора, оторванную пуговицу на солдатской шинели, случайное движение, пустую фразу, каждую безделицу, на которую раньше не обращал внимания.

На углу Морской он случайно взглянул в зеркало и сделал шаг назад, не узнав свое лицо, — оно показалось ему молодым и поразило особенной простотой и точностью. Сдвинутые брови раздвинулись, губы поползли в разные стороны, — он неловко засмеялся и прошел мимо, чувствуя под рукой легкий холодок ружейного затвора.

Из того множества людей, с которым Шахову пришлось столкнуться в этот день, яснее других он запомнил того самого красногвардейца с четырехугольным лицом, с которым встретился на грузовике. Красногвардейца звали Кривенко, он был старый большевик, рабочий Путиловского завода, и все, что он делал в этот день, он делал с холодным спокойствием профессионала.

Он проверял посты, задерживал автомобили, доставал откуда-то продукты, непрерывно вооружал свой отряд, — куда ни отправлялся Шахов, повсюду он встречал неподвижное лицо этого человека…

Несколько раз он пытался представить себе Галину, ее смех, ее движения, глаза — и не мог. Кто был этот офицер с холеным лицом, с движениями аристократа? Любовник, друг? Листок из блокнота вспоминался ому. Он ловил себя на горестной задумчивости, на размышлениях, далеких от мелочей, незначительных и глубоких, от безделиц, пустых и важных, которые он впервые начал замечать в этот день.

КНИГА ВТОРАЯ

О, горе, что будет с нами,

Они уже пред вратами!

Сам бургомистр, сам сенат

Головами трясут — ни вперед, ни назад.

Ружья мещане хватают,

Попы в набат ударяют:

Государства морального существо,

В опасности тяжкой — имущество!

Искусство восстания — самое трудное в мире. Оно требует не только ясного и мужественного ума, не только тонкого лукавства, не только расчетливости шахматиста. Оно требует прежде всего спокойствия: спокойствия, когда нужно гримировать лицо и изменять походку, чтобы из Выборгского подполья руководить революцией; спокойствия, когда план, выработанный бессонными ночами в шалаше, в болотах под Петроградом, готов рухнуть; спокойствия, когда сопротивление сломлено наконец; спокойствия, когда надо брать в руки власть и руководить шестою частью мира.

Против красногвардейцев — прямолинейного авангарда революции, матросов — людей, привыкших с веселым спокойствием ставить свою жизнь на карту, и солдат, пропахших потом мировой войны, несущих на своих штыках ненависть, воспитанную в Мазурских болотах, — Временное правительство противопоставило свою гвардию — юнкерские училища, ударные отряды смерти, и свой комнатный героизм — женские батальоны, язвительно прозванные «дамским легионом».

Ему оставалось к тому времени надеяться лишь на то, что враг будет побежден главным образом при помощи заклинаний.

Вместо того чтобы попытаться опровергнуть блестяще доказанную неспособность к управлению государственными делами, члены правительства выражали друг другу соболезнование; вместо того чтобы защищаться, они, как благовоспитанные люди, уступали насилию.

Однако это вежливое правительство организовало Комитет общественной безопасности, послало главного мага и волшебника в Гатчину за красновскими казаками и вызвало с фронта батальон самокатчиков.

Главному волшебнику не суждено было возвратиться обратно, а батальон самокатчиков вступил в Петроград с требованием передачи всей власти в руки Советов.

А покамест Временное правительство уясняло себе смысл происходящих событий и раздувало порох заклинаний, плохо разгоравшийся на ветру Октябрьской революции, восставший гарнизон, не тратя лишних слов и щелкая затворами винтовок, при помощи настоящего пороха, изобретенного Бертольдом Шварцем, готовился атаковать Зимний.

Недалеко от Зимней канавки, у того места, откуда из-под овальных сводов видны по ночам тусклые огни Петропавловской крепости, была раскинута головная цепь Павловского полка — в каждой впадине, в каждой нише ворот прятались солдаты.

Между ними, замыкая расположение полка, двигались дозоры красногвардейцев.

Помня задачу всех красногвардейских отрядов — «нигде не подпускать близко к войскам революционного гарнизона контрреволюционные войска, верные Временному правительству», — Кривенко поставил свой отряд впереди головной цепи павловцев.

Это было опасное место — впереди, в глубоком секторе баррикад, закрывавших все входы в Зимний, простым глазом видны были пулеметы.

Шахов с дозором красногвардейцев обходил авангардные части.

Глубокая тишина стояла в головной цепи полка. Солдаты молчали.

Только время от времени слышался короткий приказ, и тогда Шахов понимал, что вся эта масса солдат находится в непрерывном движении, что это движение нужно во что бы то ни стало удержать до решительного приказа штурмовать дворец, что вопреки приказаниям резервы сгущаются все плотнее и плотнее, а головные цепи двигаются все дальше и дальше.

Проходя мимо Мошкова переулка, он услышал, как молодой солдат, лихорадочно дергая затвором винтовки, спрашивал сдавленным голосом у прапорщика, своего ротного или батальонного командира:

— Товарищ Кремнев, третья рота послала меня узнать, почему не наступаем на площадь?

Прапорщик ответил таким же напряженным голосом:

— Распоряжение комитета — ждать!

А в резервах на Марсовом поле было шумно и весело. Солдаты разводили костры, беспорядочные пятна пламени возникали у Троицкого моста, у Летнего сада. Возле одного из таких костров, неподалеку от памятника Суворову, собрались солдаты и матросы из разных частей. Все сидели вокруг огня на поленьях, опершись о винтовки, — свет костра, неяркий в наступающих сумерках, скользил между ними, освещая черные бушлаты и почерневшие от дождя, дымящиеся паром шинели. Низкорослый, коренастый солдат ругал большевиков.

— Дьяволы, — говорил он, — что они там, с бабами, что ли, спят?

— Ну, где там с бабами! Теперь по всему Петрограду с фонарем ходи, ни одной бабы не сыщешь! Теперь все бабы в ударный батальон ушли!..

— Почему нас не двигают вперед? — спросил низкорослый, держа голову прямо и глядя на огонь немигающими глазами. — Для чего, язва их возьми, они языки треплют понапрасну?..

— Да ведь посылали к ротному, — лениво сказал молодой солдат. Он старательно сушил у огня промокшую полу шинели.

— Посылали. Много ты знаешь, дерьмо такое! — проворчал низкорослый. — Мы тут, никак, с самого утра торчим! А теперь который час?

— Хорошие были часы, да вошь стрелку подъела, — равнодушно ответил молодой солдат.

— Что они, сволочи, в самом деле смеются, что ли, с людей? — внезапно и быстро заговорил один из матросов, сидевших поодаль. — Стой, а спросить, что ли, у Толстоухова?

— Тащи сюда Толстоухова, товарищи! — закричал первый матрос.

— Толстоухов! Толстоухова сюда! — понеслось от одного костра к другому.

Высокого роста чернобородый моряк внезапно появился на грузовике у Троицкого моста. Свет костра падал на него сбоку, его голова и плечи огромной тенью метались на голой красной стене.

Он сказал полнокровным, четким голосом, который был одинаково слышен в разных частях резервного расположения:

— Распоряжение комитета — ждать!

Прапорщик Миллер медленно спустился по лестнице на Дворцовую площадь.

На несколько минут он задержался в дверях, придерживая рукой звякнувшую о ступени шашку.

В двадцати шагах от подъезда юнкера строили баррикады. Они выносили со двора бревна и нагромождали их у главного входа; они работали молча, несколько ударниц из женского батальона неловко и торопливо помогали им. Винтовки с примкнутыми штыками были прислонены к отлогим перилам лестницы.

Работа велась с утра — длинные штабеля дров тянулись уже вдоль всего фасада и закрывали все входы в Зимний. В баррикадах были искусно размещены пулеметы, — подступы вливающихся на Дворцовую площадь улиц были в сфере их огня.