Вениамин Каверин - Девять десятых

Вениамин Каверин

Девять десятых

КНИГА ПЕРВАЯ

«Но вот в чем дело: как организовать мир?»

Сих радикалов когорта

Не верит ни в бога, ни в черта…

У них ни дома, ни денег нет,

А желают делить по-новому свет.

Ему приснилось, что он открыл глаза от стука двери и увидел, что из соседнего купе вышел невысокий широкоплечий человек. Он медленно опустил глаза, отыскал Шахова, лежащего на полу с раскинутыми по сторонам руками, и наступил ему ногой на грудь.

— Уберите ногу, — сказал Шахов.

Человек улыбался, скаля белые зубы; на груди сквозь тельняшку просвечивала татуировка.

— Уберите ногу, — повторил Шахов.

— А чем же тебе, браток, мешает моя нога? — спросил человек, дружелюбно мигая.

— Вы наступили мне ногой на грудь!

Шахов поднял голову. Руки его лежали неподвижно, он не мог пошевелить ими.

— Ай-я-яй, неужто на грудь? А я-то думаю, что это так ступать мягко?

Покачивая головой, он сел на край скамейки.

Шахов отлично знал, что за минуту перед тем на скамейке сидел костлявый чиновник, спрятавший голову в каракулевый воротник пальто, — теперь в купе не было никого, кроме человека в тельняшке.

— Беднячок ты, — сказал он вдруг и достал из кармана не то куклу, не то волчок; Шахов ясно видел, что это была детская игрушка.

— А что?

— Да что, браток! Совесть-то у тебя стеклянная!

— Ну, и что ж, что стеклянная? — возразил Шахов, чуть-чуть шевеля губами.

Человек молча приблизил к глазам Шахова детскую игрушку. Это был револьвер.

— А позволь, мы сейчас это дельце уладим, — пробормотал он.

Шахов вскочил, ударившись головой о верхнюю полку, — никакого человека в тельняшке не было в купе. Костлявый чиновник курил и жаловался, молодой солдат спал у его ног, закинув утомленное лицо. Еще не рассвело, но многие уж проснулись.

Наверху на второй и третьей полке шел политический разговор.

Говорил главным образом какой-то интеллигентного вида человек в барашковой шапке; он обращался ко всему вагону, и по его приподнятой, слишком стройной речи легко можно было узнать адвоката.

— Рано или поздно иностранцы вмешаются в наши дела, — говорил он, — точно так же, как врачи вмешиваются, когда нужно излечить больного ребенка. Тогда люди, предлагающие взять в свои руки власть над разоренной, проданной страной…

— Интервенция! — вскричал лежавший напротив него юноша лет семнадцати, высохший, с чахоточным лицом. — Вы проповедуете план Родзянки — впустить немцев, чтобы они уничтожили Советы? Мы-то отлично знаем, кому это было бы на руку.

— Я ничего не проповедую, — возразил адвокат, — наоборот, я сказал, что, вероятно, можно обойтись без интервенции. Может быть, голод и поражения пробудят здравый смысл. А насчет Советов, — прибавил он, внезапно разгорячившись, — так с большевиками можно разделаться только таким образом: эвакуировать Петроград, объявить осадное положение и военной силой…

— Руки коротки! — возразил чахоточный юноша, — Вот вы стоите за правительство…

Он движением руки остановил адвоката, собравшегося было возразить.

— А все равно, Временное правительство только на таких, как вы, и рассчитывает… Вы стоите за правительство! А между тем оно не может ни заключить мир, ни продолжать войну! Большевики! Что ж вы думаете, что у Временного правительства хватит пороху, чтобы разделаться с большевиками?

В разговор попытались было вмешаться еще двое, но адвокат снова взял спор в свои руки.

— Вы повторяете чужие слова и сами не знаете, что они означают, — сказал он. — Если бы не большевики, исход войны был бы давно решен.

— Ага, исход войны! — вскричал юноша. — А ради какого рожна русские мужики пошли воевать с немецкими мужиками? Что они могли выиграть от этой войны?

— Да и теперь уговаривают, — сказал с третьей полки солдат, читавший газету, — каждый день на фронт от них агитаторы приезжали. А мы что с ними делали? Снимем с него пиджак, штаны, наденем солдатскую рвань и айда!

— Разбойники! — пробормотал костлявый чиновник.

Шахов хотел вмешаться, но промолчал.

— Все вы хороши разговоры-то разговаривать, — пробормотал солдат, — Временное правительство? Если оно временное, так почему же оно не уходит к чертовой бабушке? Слава богу, время прошло!

— Граждане, позвольте пролить на вас каплю света, — сказал востроголовый человек, выглядывая из соседнего купе, — в чем тут, собственно говоря, основной вопрос? У нас, например, в Орловской губернии солдаты проломили начальнику милиции череп. Это было нарушение революционного порядка. И представьте себе, что все эти солдаты, разбивавшие череп, оказались уголовным элементом. Одного из них даже удалось задержать, хотя на другой день солдаты его отбили. Граждане, на что это указывает? Это указывает на то, что немцы тут, может быть, и ни при чем. Безусловно, отдельные большевики подкуплены немцами, но главную роль играет уголовный элемент, выпущенный из тюрьмы еще в марте.

— А я не желаю! — сказал солдат, свешиваясь со своей полки и с ненавистью заглядывая в соседнее купе.

— Чего не желаете? — удивился востроголовый.

— Чтобы на меня проливали каплю света! Знаем мы эти капли! Мы с этими каплями четвертый год в окопах отсиживаемся.

Чахоточный юноша захохотал тонким смехом, адвокат презрительно молчал.

— Я — не большевик, — сказал молчавший до сих пор Шахов, — я далекий от политики человек. Но и не большевику ясно, что продолжать войну — бессмысленно, когда солдаты не хотят и не будут воевать, что давно пора заключить мир, потому что он иначе сам заключится, что давно пора дать крестьянам землю, потому что иначе они ее сами возьмут. И уже начали брать, и правы.

Солдат слушал его с жадностью.

— Ясно еще, — продолжал Шахов, — что Временное правительство не может ни заключить мира, ни дать землю без выкупа. Стало быть, чтобы добиться мира и земли…

Шахов так же внезапно оборвал, как и начал. Странный сон припомнился ему… Стеклянная совесть… Он сжал зубы, отвернулся.

В шестом часу утра поезд дотащился до Петрограда. Шахов, закинув свой мешок за спину, соскочил на платформу и стал пробираться к выходу.

Толпа, запрудившая вокзал, пронесла его вместе с собою до самого выхода, едва не столкнув на рельсы, потом внезапно отхлынула назад и прижала спиной к двери, на которой висела заржавленная доска с надписью: «Дежурный по станции». Дверь, не выдержав напора толпы, распахнулась, и Шахов стремительно влетел в помещение.

В комнате дежурного по станции было накурено до того, что у Шахова заслезились глаза. Он разглядел, однако, что комната была полна народу и все с чрезвычайным интересом слушали разговор двух людей, стоявших у письменного стола друг против друга. Один из них был тучный железнодорожник с грязными седыми усами, другой — светлоголовый человек в форме солдата инженерных войск.

— Я вашего комитета не признаю! — кричал железнодорожник. — У нас есть свой комитет! Я повинуюсь только Исполнительному комитету железнодорожников…

Светлоголовый молча слушал его, оглядывая исподлобья всех собравшихся в комнате.

— Я — комиссар Военно-революционного комитета, — медленно и упрямо сказал он, когда железнодорожник, стукнув кулаком по столу, кончил свою речь. — Я ничего не требую от вас, кроме прямого исполнения ваших обязанностей.

— Я знать не хочу никакого Военно-революционного комитета! Я отказываюсь исполнять ваши приказания. Если бы даже вы притащили с собою целый полк солдат…

— А вы думаете, что я пришел сюда один? — флегматично спросил светлоголовый солдат, указывая рукой в окно.

Все обернулись. Седоусый железнодорожник ахнул и подбежал к окну: на всем протяжении платформы стояли патрули.

— Вокзал занят войсками Военно-революционного комитета, — спокойным голосом объяснил солдат.

— Черт возьми, что это за комитет такой? — пробормотал кто-то над самым ухом Шахова.

Он обернулся и увидел костлявого чиновника, ехавшего вместе с ним в купе.

— Не знаю, я только что приехал, — сказал он, забывая о том, что это должно быть известно чиновнику, — нужно полагать, что в городе…

— Что?

— Не знаю… Восстание.

«Восстание?» — подумал он с неожиданной силой.

Толпа снова оттеснила его, он пересек вокзал и вышел на площадь.

Она была почти пуста — кроме патрулей, стоявших на углах у Невского и Гончарной, ничто не указывало на то, что в городе начинается восстание.

Он долго смотрел вдоль пустынных улиц, ожидая движения, стрельбы, криков, всего, что неизбежно как будто связывалось с волнениями, с мятежом, с революцией — и ничего не увидел. Перейдя наконец площадь, он вошел в двери захудалой гостиницы на Лиговке и, добравшись до номера, не разглядев даже, куда всунул его полусонный швейцар, расстелил на кровати пальто и уснул, подбросив мешок под голову.