Эдуард Корпачев - Стая воспоминаний
Журбахин и Лунцов, настроившиеся было на путешествие в молодость, переглянулись в недоумении, и Журбахин кисло усмехнулся:
— Что ж, если прошлое нереально, то… То расскажи-ка, мудрец, о своей семье, работе и какая милая у тебя жена, как ласково она встречает тебя, если ты задержишься после работы. Какая сдержанная женщина твоя жена и с каким восторгом она слушает амхарские сказки, которые ты ей пересказываешь. И как сама покупает для тебя книги сказок. Расскажи-ка нам, мудрец, обо всем, если это реально!
«Что я делаю? — возмутился Штокосов тем, что вдруг нарушил привычную гармонию вечера. — Что я делаю? Зачем я так? Мы так разбогатели, а я… И они могут подумать…»
Самое неприятное было в том, что друзья, не привыкшие к резкому тону, и в самом деле могли заподозрить его в нарочитой грубости, способной разлучить их в этот день, когда один из троих разбогател. И Штокосов, торопливо отпивая из кружки и налегая грудью на стол, точно призывая и остальных усесться потеснее, чуть ли не со стоном подхватил сказанное одним из друзей:
— Вот-вот, я как раз о том, что для нас реально сегодня! В самом деле, не о семье же рассказывать, не о жене, которая приготовила отборные словечки на тот случай, если задержишься. Молодость нас, конечно, спасает, и вы не подумайте, что я отрекаюсь от молодости. Молодость, прошлое — самое святое! Но что для нас реально сегодня? Вот я и хотел… Вы, наверное, не поверите, а я не в каком-то там пятьдесят девятом, а уже в прошлом году воспылал. Воспылал, именно так: воспылал! Когда я с вами задерживался, а потом ехал в метро и выходил на «Новослободской» к троллейбусу, то нередко встречал ту, на которую каждый из вас, плешивые короли, загляделся бы. Каждый! И я, конечно, тоже смотрел на нее. Лет ей примерно… ну, не знаю: двадцать пять, а может, и тридцать. Но не замужем. Во всяком случае, обручального кольца ни на правой, ни на левой. Следовательно, и не была замужем. И так получалось: она в очереди, я гляжу на ее черную головку с распущенными и перехваченными на затылке волосами. Не знаю, модно или нет, а мне нравится. И я вижу, как она переминается, как осматривается — все в ней полно застенчивости. Знаете, нисколько этой современной наглости, этого превосходства во взгляде. Скромность и достоинство. И духовность. О, она из одухотворенных женщин, теперь таких поискать. И я стою, любуюсь. Вам это понятно? Любуюсь, уже второе лето любуюсь! И она меня тоже приметила — старого воробья. Иногда улыбнется — приятной такой, понимающей улыбкой. Без тени иронии. Приятной понимающей улыбкой. И вот однажды… Это я к тому, Журбахин, что ты не пожелал назвать имени той богини времен молодости. А я назову! Надеждой ее зовут. Я наугад, когда в троллейбусе было тесно и ее чуть не прижало к сиденью, сказал ей: «Спиной своей сдерживаю напор, Надежда. Сдерживаю напор и защищаю вас, Надежда». Она повернулась ко мне, улыбнулась так, что стала заметна щербинка в нижнем ряду зубов, и с удивлением подтвердила: «Все верно, меня зовут Надей». И мы поехали дальше, затем она, как всегда, вышла возле Савеловского вокзала. Вот и все. Зовут Надей. Раскланиваемся. Любуюсь уже второе лето.
И, поведав о своем знакомстве, Штокосов неожиданно подумал о том, что в один прекрасный день он увидит рядом с Надей какого-нибудь лучезарного супермена, — и тогда прощай даже это случайное знакомство.
— Ведь это последняя улыбка, — пробормотал он, ошеломленный неожиданным ходом мысли. — Последняя улыбка молодости, если можно так пышно выразиться…
— Н-да, незавершенный сюжетец, — пристально и почему-то строго посматривая на него, как будто подумал вслух Журбахин. — Честное слово, финал меня настораживает.
И очень выразительно вздохнул.
Лунцов тоже вздохнул и покачал головой, наверняка обеспокоенный историей, не имеющей конца.
И хотя Штокосову удалось перехватить полный значения взгляд одного из приятелей, брошенный на другого приятеля, Штокосов уже никак не мог развеять тревоги, этой незваной гостьи, вдруг посетившей стол «Три пенса». Да и не собирался Штокосов успокаивать друзей и врать что-нибудь приятное, опровергать то, что на протяжении двух лет складывалось в странную историю. Он даже нашел совсем невероятное: появись вдруг где-то за толстым стеклом бара Надя и улыбнись нежно, приветливо — и он тотчас метнулся бы за ней, покинул бы лысеющих королей. «Да ведь она и появится там, у «Новослободской»! — с каким-то упоением припомнил он. — Появится и улыбнется. И пусть незавершенный сюжетец, пусть! Не в этом дело. Появится и улыбнется…» И он, повинуясь причуде своей и зная, что сейчас уже ничто не сможет удержать его за столиком «Три пенса», приподнялся поспешно, точно опасаясь, что его опять усадят за стол, и, улыбаясь застенчиво, поделил торопливо свои деньги поровну, как ему показалось, сунул, комкая, свои бумажки в карман и принялся твердить, все еще улыбаясь и особенно преданно глядя на приунывших приятелей:
— Два часа! Два часа вы меня ждите. Два часа веселитесь без меня. Если не появлюсь через два часа — можно по домам. Но все-таки ждите. Два часа!
И, понимая, что Журбахин и Лунцов осуждают его за то, что он испортил им праздник, один из лучших дней лета, Штокосов пятился и зачем-то кланялся, и он еще сам не понимал, что теперь готов будет проторчать у «Новослободской» хоть до заката, а приятели, пожалуй, понимали по-своему его шутливые поклоны.
Сидел в одном вагоне метро, где гулял приятный сквознячок, некий вольный дух подземной трассы, потом пересаживался в другой вагон, мчащийся уже по кольцевой линии, переполненный донельзя, так что люди, казалось, изнывали в духоте и тесноте, и каждый из людей почему-то гневно посматривал на окружающих его спутников, — и все это, знакомое, московское, каждодневное, привычное, казалось Штокосову внове. А все потому, что он ехал на «Новослободскую», ехал по улыбку, что ли, и в ожидании этой улыбки как-то остро схватывал все окружающее, без раздражения переносил тесноту и миролюбиво посматривал на тех, кто на исходе жаркого московского дня готов был враждовать со всеми людьми.
Он только не мог понять, как это он едет ради мимолетной улыбки и как это он мог променять застолье, лучшую в мире компанию мужчин на ожидаемую им эфемерную улыбку. Да и то — если повезет, если успеет он к тому времени, когда Надя обычно ждала у «Новослободской» свой троллейбус. Если повезет, если он успеет и если Надя случайно заметит его, стареющего, седеющего все более с каждым летом!
Но как только он оказался у желтых колонн круглого павильона метро станции «Новослободская», как только поспешил к троллейбусной остановке, то и понял окончательно то, что поначалу самому ему представилось причудой стареющего короля. Мы никогда не предадим друг друга, думал он, похаживая у троллейбусной остановки да оглядываясь. Ни Журбахин, ни Лунцов, ни я. Мы друзья на всю жизнь. Таких преданных друзей теперь поискать. Но что же всех нас ждет? В личной жизни у каждого из нас нелады, жены терзают нас, мы уходим от них — в свою работу, в свои дела, а то на охоту, или в пивной бар, или куда-нибудь на Главный почтамт, к собирателям марок. Уходим временно, но уходим каждый день! И наша компания не распадется до конца наших дней, в этом нет сомнения. Но не скучно ли изо дня в день реставрировать прошлое, жить воспоминаниями о давних безумствах? И ничего светлого впереди. Постареет и станет еще более вздорной жена, уйдет к любимой девочке сын… Ничего светлого впереди. Старость. Вечность! И ничего прекрасного, обворожительного! Метро, получка, щи из ранней капусты, рубль на столовку и на табак… И вдруг в этой монотонной жизни ты, с грустью поглядывающий в даль грядущего пенсионного возраста, получаешь такой нежданный дар: улыбку молодой прекрасной женщины. Второе лето! И ты медлишь, медлишь, а уже второе лето… Нет, надо ценить такую улыбку, и пусть сюжет останется незавершенным, пусть все призрачно и обманчиво, но больше в твоей жизни уже не будет такой улыбки, и надо ценить такую улыбку!
Жизнь наконец-то начинала нравиться, жизнь хотя бы в этот день предлагала оптимистические варианты: если повезет, он увидит милое создание и, быть может, осмелится заговорить; а если прозевал и не увидит, то вернется к друзьям в пивной бар, друзья поднимут кружки за его возвращение, официант Валера тотчас окажется у пресловутого стола, готовый служить мужскому братству. Да, как изменяется настроение к лучшему, когда жизнь предлагает варианты и когда вечером есть куда ехать, кроме своего дома!
Кто-то неосторожно бросил окурок, попадая в него, кто-то наступил ему на ногу — Штокосову нынче было не до этих мелочей бытия, обычно раздражавших его и взвинчивавших нервы. Он лишь взглянул на свою ногу и словно впервые заметил, какая неприглядная у него обувь, какие старомодные пятирублевые сандалеты в виде плетеных лаптей из фальшивой кожи. Он слегка встревожился, и ему тоже впервые за последнее десятилетье захотелось предстать перед той, которую ждал, в хорошей одежде. Но, к сожалению, эти лапти и этот вечный пиджак из буклированной серо-голубой материи, под которым свободно облегала тело коротенькая, навыпуск, безрукавка на жалких мелких матовых пуговках, — вот его обычный летний наряд еще с той эпохи, когда движение хиппи лишь зарождалось. Дурной тон? Возможно. Зато удобно в таком наряде штурмовать утренние автобусы, удобно садиться где попало: на коричневые сиденья московского транспорта, на подозрительно тусклые, точно вобравшие в себя всю джинсовую грязь креслица забегаловок, всяких пельменных да шашлычных. И зато все есть у жены, у сына! Да, вот что главное в твоем возрасте, отец: все есть у жены и у сына. Все.
