Гудки паровозов - Николай Павлович Воронов
— А я не верю. Витаминов нет, микробов нет, любви нет. Есть уважение и дружба. Витамины, микробы и любовь выдумали. Вот Даня, который сейчас звонил, думаешь, он влюбился? Просто он уважает меня. Увидел в компании и зауважал. Он с тридцать девятого года, монтажник. На гармошке играет во! — показала большой палец. — Он играл, я пела. Я первым голосом, Люська Важенина вторым. Пошли домой, он и предлагает: «Давай завтра в кино сходим». — «Зачем? Я и одна схожу». — «Вдвоем интересней. Впечатлениями поделимся». Я поспорила-поспорила и согласилась. Назавтра встретились. Я его сразу предупредила: «Под ручку не терплю ходить». Он к билетной кассе, я ему деньги. Он отказываться. Я настояла на своем. Не желаю должать. Он хотел эскимо купить, я запретила: «У меня больше нет денег. Папа с мамой, бывало, без копеечки оставались и то в долг не залезали». Деньги у него все сотенные, целая пачка. Я прямо испугалась. Вдруг он шпион! После кино он меня еще пуще зауважал. Я раскритиковала картину «Марта». Ничего глубокого. Там устраивает личную жизнь американский мясник. Я люблю про разведчиков, и про войну, и чтоб люди боролись за Родину и себя не щадили.
Даня назначит свидание. Я соберусь, соберусь и останусь дома. Мама: «Вот дика́я!» Боюсь я с ним встречаться. Недавно он сорвался с двадцати метров. Ничего не поломал, зашибся только. Сначала угодил на трос, потом — на доску, а напоследок — на мешки с цементом. Мать послала меня в больницу. Я зашла в палату, а там шестеро ребят. Сперва я не заметила его, а когда заметила, то меня почему-то смех разобрал. Я смеюсь, он и говорит (он весь забинтованный): «Не пара я тебе. Ты здоровая, задорная, а я вон какой». Я: «Тогда я уйду». Он: «Посиди. Не серчай». Сидеть не ловко: ума не приложу, о чем с больными разговаривать. Ребята вышли в коридор, Даня и говорит: «Размечтался о тебе и не заметил, как упал. Верней, я упал, подумавши, что ты опять не придешь на свидание». Я подтрунила над его легкомыслием — и тёку из палаты. Правда, я и в другой раз была в больнице. Потом решила повременить неделю. Позавчера звонит и расспрашивает, где я бываю. Я догадалась: он ревность предъявляет — и распушила его во всю ивановскую. Ревность — пережиток капитализма, да? Ты не хохочи. Так учитель истории объяснял. Хоть его и прозвали Тигр Львович, он все равно самый умный.
Затем без перехода и всякого к тому повода, начала рассказывать об отце.
Он работал машинистом крана, который таскает огненные стальные слитки. Год назад вышел на пенсию. От ничегонеделания пристрастился к вину. Испугался, что плохо кончит, накупил сетей и уехал на Аральское море. Привез оттуда копченой рыбы и трехлитровую бутыль зернистой икры. Кто ни попробует икру, в восторге. А на ее, Лены, вкус она еще противней баклажанной.
Отца звали обратно в цех, потому что несколько молодых машинистов призвали в армию, но он отказался. До его приезда машинист Крохалев — тоже пенсионер — вернулся в цех, и после первой же смены у него схватило сердце, и он не выжил. Папа говорит, организм Крохалева выбился из ритма и потому не выдержал прежней нагрузки. Жарища в кабине. Ведро газировки выдуешь за смену.
В будущем, по мнению Лены, для стариков отведут специальную планету с мягким климатом. Построят там не только санатории и лечебные спортзалы, но и заводы, где легко работать, чтоб скучно не было. Оформил пенсию, погрузился в ракету — и полетел. Прилетел — в учебно-курсовой комбинат. Выбрал специальность, какая понравилась, прослушал теорию — и на завод. Работаешь столько, сколько приятно, потом отдыхаешь. А если не умеешь отдыхать, то учишься отдыхать.
Снова тарахтение в коммутаторе. Звонит медицинская сестра. Ее грудной голос доносится из трубки до меня. Сестра укоряет девушку за то, что она расстраивает больного Данилу Викуловича Карагодина.
Лена округляет глаза, улыбается. А когда сестра зовет к телефону Даню, насупливает брови.
Бормотание Дани смягчает телефонистку, но через минуту она заявляет жестким тоном, что не может относиться к нему иначе: мало знает его.
Повесив трубку, она сидит растерянно, и едва появляется клиент в волчьей дохе и фетровых, натертых мелом бурках, оживляется, лукаво щурясь, принимает и передает заказ. А как только посетитель выходит покурить, сообщает мне, что это коммерческий директор Букреев, деловой, добрый и свойский дяденька, но хвальбун. На панели коммутатора вспыхивает лампочка.
— Челябинск! — громко зовет Лена. — Пройдите в третью кабину.
Бурки Букреева оглушающе скрипят. Он оставляет дверь кабины полуоткрытой. Говорит он с тещей, которую называет мамой.
Вскоре мне уже известно, что теща Букреева — заслуженная учительница республики, жена — ведущий конструктор тракторного завода, сын — без пяти минут кандидат экономических наук, а дочь — чемпион Олимпийских игр, проходивших в Австралии.
Иногда он выглядывает из кабины, должно быть, проверяет, как я реагирую на его слова.
Я прикидываюсь безразличным, хотя и приятно мне, что у человека такая прекрасная семья и что он, как ребенок, которому купили обнову, не умеет скрывать своей радости.
Напоследок он кричит теще:
— Многое я, верно, не расслышал — погода. Но это не беда. Понимаю тебя с одного звука.
Расплачиваясь, он просит телефонистку не отрывать талона: он не из тех командировочных, кто прилагает к финансовому отчету фальшивые документы.
Он косится на меня, и девушка, наверно, для того, чтобы поднять его настроение, говорит, что у них в квартале тоже есть очень образованные семьи.
Он дарит Лене конфету «Мишка косолапый», пишет на листочке адрес и просит ее забежать в гости, если она будет в Челябинске. Дочь Букреева — ровесница Лены.
Прежде чем покинуть междугородную, он заявляет о своем восхищении новым поколением молодежи («Мы были менее развитыми и философски подкованными»), кладет за оконце другого «Мишку» и стискивает мой локоть.
Появляется лейтенант. Шинель его пахнет холодом; на прядке под козырьком иней; взгляд печальный.
Лена извещает лейтенанта, что ему повезло: еще час назад не было слышимости. Наверно, подул ветер.
Потом она спрашивает «девочек», почему до сих пор нет Москвы, и умоляет вызвать срочно Свердловск.
Я отхожу к широкому чистому окну. Булыжник накатан до стеклянного блеска. Наискосок от меня кладут правое крыло горно-металлургического института. Кирпич краснеет в
