Гудки паровозов - Николай Павлович Воронов
Он взял в руку удилище и спрыгнул с перил, потому что ветер принялся дробить стекловидный покров озера. В рябь и особенно в волны местный привередливый ерш обычно клюет охотно. Но поспешил шофер: разводье перед купальней не то что не взморщилось, не всколебнулось.
— В общем, за несколько дней он оклемался. С мальчишки хвороба что с гуся вода, встряхнутся — и нет. Я отвез его к себе домой. Он отстал малость от одноклассников, и я договорился, чтоб его подтянули. С нового учебного года будет жить в интернате. Отец, понятно, платить будет. Трудненько, оказывается, в интернат устраивать. Пришлось до горкома партии дойти. Там есть чудесный дядька — зав. отделом пропаганды Шишмаков. Так вот он помог устроить. Между прочим, я беседовал с самим Климентьевым. Мозговатый мужик, трудовой, правда, слабохарактерный и полностью под каблуком у жены. Он так это легонько было намекнул: не следовало, мол, шумиху разводить и насчет интерната затевать затею. Меня, конечно, взорвало. Я и протер его с кирпичом. Не медяшка, а блестеть будет. А чего?! Обижается еще!
Он задумался, откусил заусеницу на большом пальце, сплюнул. Выражение глаз переменилось: было обжигающе суровым, стало восторженным.
— Я не из робкого десятка. Не прими за бахвальство. А, пожалуй, не рискнул бы путешествовать в одиночку по горам, которые в глухомани. Жутковато. Молодец пацанище! Крупный человек из него получится.
Шофер склонился над водой, разглядывая табун неподвижных ершей. По тому, как он поскреб затылок, нельзя было не понять, что он вдохновился каким-то важным рыболовным соображением. Так и есть. Чуточно вздергивает удилище. Насадка «играет» на дне, каменистом и мрачном, будто поплавок покачивает зыбь. Лобастый ерш шустро засуетился вокруг червяка. Наскок. Подсечка. И ерш, растопырив гребень и жабры, бестрепетно висит на крючке.
Ловко! Смекалист, чертяка! Улыбка до ушей, блеск крупных прихваченных никотином резцов, вороночки на скулах — от всего этого лицо шофера грубовато, мило, забавно.
Солнце погрузилось за тонкую тучу, лежащую над горами. Туча набухла киноварью, светлую нить ее очертания поглотил радужный кант. Березы и лиственницы на вершинах точно обуглились, стали черным-черны, дымка долин полиловела, ручьи и россыпь капель замерцали броско и синё.
До этого момента озеро расплывчато отражало горы, а тут вдруг повторило их до того четко да красочно, что мы с шофером переглянулись, изумленные.
— Сынишку бы сюда, — мечтательно сказал он. — Воздух-то, воздух — прямо мед! Потеплеет — привезу. Он еще совсем мальганчик. Грудь сосет.
Он выдернул нового ерша, надевая его на кукан, спросил:
— Бывает, что дети рождаются семи месяцев?
— Изредка.
— Ну вот! Я доказываю это матери, а она мне уши пальцами загибает: дескать, лопух ты, лопух. Лопух? Не видит, что ль, Никитка такой же задроносый, как я.
— Жену-то спрашивал?
— Понимаешь, какая кибернетика… За два месяца до нашего знакомства она ездила в отпуск и повстречала лейтенанта. Он обещал жениться, когда обхаживал ее. В общем, она говорит, от меня. От того или от меня не суть важно. Люблю ее? Люблю. Она любит? Любит. Отцовское у меня чувство к Никитке? Очень даже! А что он чадроносый, как я, тоже факт. Наполеон, пишут, шести месяцев родился. Почему мой сын не мог родиться семи?
— Вот именно.
Потучневший ветер взрябил разводье. Ерши начали жадно клевать.
Шофер остался в купальне. Я пошел вверх по косогору.
Близ родниковой мочаги, поросшей ситнягом, осокой и аиром, я уловил сквозь шепелявость осиновых листочков стрекот мотоцикла.
Обляпанный грязью Николай приткнул «козла» к задку своей легковушки, победоносно потряс диском сцепления.
Катя предложила мужу перекусить, но он отмахнулся, деловой, довольный, гордый.
Она полезла в багажник за клеенкой, чтобы застелить место на дороге, куда он должен лечь, но Николай с озорным недоумением выпятил губу. А когда она достала клеенку, ноги его уже торчали из-под автомобиля.
Он выполз наружу, посиневший, обескураженный.
— Крутил, вертел, не вставляется. В прошлом году запросто ведь разобрал и собрал коробку скоростей. Всегда так: раз не повезло, значит, на каждом шагу будет, хоть тресни, дополнительная загвоздка.
— Не паникуй, — жестко сказала Катя.
Потом мы с Николаем оба елозили под машиной, продрогли, завозились, однако диска не установили.
Пытаясь согреться, Николай прыгал, бил локтями по бокам. Тем временем Катя кормила его. То и дело слышался треск колбасной шкурки. Колбаса была копченая, неочищенная, он не кусал ее, рвал.
— Не хочу я лопать, отстань! — внезапно вспылил Николай и, оттолкнув жену, опять нырнул под машину. Пролежал он там недолго, бранясь, выполз обратно.
Катя накинула на мужа клеенку, погладила по волосам, просила, чтобы он не нервничал и спокойно продумал, как собрать коробку передач.
Над горами, тускло серебрясь, сгущались сумерки. Напор ветра ослаб. Промозглый воздух похолодел. И странно было слышать в вечернем покое раскатистое воркованье витютня, звучавшее где-то среди гольцов, иссиня-черных на фоне нежной зелени небосклона.
Когда Николай и я собрались снова лезть под машину, из колка показался человек. Это был он, шофер самосвала.
— Что, братишки, всё загораете?
— Диск не вставляется.
Он положил на обочину удилище и кукан, молча забрался под автомобиль.
— Неправда, сейчас вставим. Люди мировые проблемы решают. Так. Надо снять подпятник. Снимем и встремим.
— Верно. Уголек всему виной. Как это мне не стукнуло в голову?
— Ракету на Луну забросили, да чтоб не встремить…
— Вошел, дьявол! А я бился попусту и уж в панику бросился.
— Паника — штука хорошая, только в рядах противника. Ты здесь привинчивай. Я карданный вал укреплю.
Я поддерживал карданный вал, шофер закручивал гайки. Затянув последнюю гайку, он весело крикнул:
— Накажю!
Вероятно, вспомнил наш утренний разговор.
Он вымыл руки бензином и вытер ветошью. Катя заметила на
