Гудки паровозов - Николай Павлович Воронов
Николай слегка развеял мою подавленность. Он собирался, если шофер самосвала не добудет диск, добраться пешком до дяди Терентия и сгонять на его «козле»-мотоцикле в город. Обернуться он сумеет часа за два. Будь чистым небо, я бы мгновенно успокоился, но в нем грудились тучи, темно-тинистые на днищах, а в поселок Кусимово и яшмовые отвалы — наследие закрытого марганцового рудника — втыкались молнии.
Шофер приехал сердитым. Он ходил с Александром Ивановичем к некоему Лаптову, у которого есть «Москвич». Он так и сказал — «некоему» — и циркнул слюнями сквозь резцы величиной чуть не с клавиши детского рояля. Лаптов был откровенен: «Да, я имею запасной диск сцепления и расставаться с ним не собираюсь». Обещание, что диск будет возвращен, Лаптов встретил вздохом восхищения. Затем, по-дьячковски частя, окая и тормозя голос на ударениях, пропел: «Доверчивость украшает одиночек, которые не потеряли надежду выскочить замуж».
Шофер — Лаптова за грудки, тот — его.
«Боевой, оказывается, жмот. Острасткой не испугаешь».
Быть бы наверняка потасовке, кабы не разнял их невозмутимый добряк Александр Иванович.
Он похорошел от негодования, этот молодой шофер, запорошенный бурой угольной золой. Наверно, торопливо нагружал самосвал шлаком. Серые глаза взялись синью, шелушащиеся щеки сделались помидорно-красными.
Он с минуту скреб затылок. Должно быть, жалковал, что все получилось не так, как нужно, и прикидывал, как бы все-таки выручить нас.
— Слыхал я, братья славяне, что на тракторе-колеснике такой же диск, как на «Москвиче». В лагере работает колесник, да на ваше горе он убежал утром за кирпичом и вернется завтра.
Тучи над озером полоснула молния. Немного погодя пропорол небо из края в край реактивный рокот грома.
Шофер вскинул увесистый, широкий кулак. Над нами, словно в отместку за его угрозу, блеснуло, а вскоре металлически загрохотало. И было похоже неистовство грома на то, будто раскатывались трубы тоннельного сечения.
Нарочитый испуг, уморительно скорченная долговязая фигура и заливистый смех шофера развеселили нас.
Он заметил, что Катя восхищенно смотрит на него. Чтобы еще потешить эту приятную, плечистую, высокогрудую женщину, он пошутил, подняв глаза к небу:
— Ай-яй-яй, товарищ Гром, нехорошо заводится с пол-оборота! По своим бьешь. Я бы советовал тебе шарахнуть изо всех калибров по прожженному частнику Лаптову. Мы находимся в Башкирии, и ты, кстати, возьми на вооружение толковую пословицу: «Свой людь обижать нельзя». Смикитил, что к чему? То-то.
Шофер согласился «подкинуть» Николая до двора дяди Терентия. Едва они уехали, разбушевалась гроза. Была она короткая, лютая. От вспышек молний, распадающихся над горами цветными ожерельями, чаще янтарными и гранатовыми, у Кати начало пестрить в глазах. У меня от звеняще-тугого лопанья грома заложило уши.
Хотя ливень был скоротечным, по склонам долго прыгали ручьи и казались на солнце ясными, как расплавленный свинец.
Катя решила вздремнуть. Дождь наверняка накрыл всю округу, дороги развезло, поэтому надо поднакопить сил, чтобы толкать, где застрянем, машину. Я понял: это отговорка. Кате хочется забыться: слишком уж остро переживает за нас с Николаем. Она сама рабочий человек — оператор блюминга — и, не находись в отпуске, уехала бы с мужем на «козле», лишь бы вовремя принять смену.
Я отправился к роднику.
Есть в природе врачующее очарование. Послушаешь шелковистый шелест тростников, искупаешься в парной послезакатной воде, упадешь на копешку сена лицом к звездам и постепенно как бы унесешься туда, в серебристую млечность, и отмякнет душа, если очерствела, и легче дышать, если давила боль разлуки, и вновь откроется взгляду заветная цель, если тяготы пути затянули глаза мглой безнадежности.
Вдоль родника тянулся осинник. Тоненькие стволики, матовая зелень и приятная горьковатость коры, избела-голубоватый подбой листьев — сколько в этом изящества и деликатности. Да еще мягко белеют из травы ландыши. Да еще медно желтеют над прогалинами и полянами бубенцы купальниц. Да еще курлыканье ключа.
Я приободрился, начал верить, что успею на работу.
Собирая цветы, я брел по направлению к озеру и повстречал на тропинке давешнего шофера. Он нес на плече тальниковое удилище; в петлице пиджака — ветка черемухи; одежда на нем прежняя, кроме вискозной рубахи.
— Ершей хочу надергать на уху. Возле купальни их целое стадо.
Купальня была поблизости. Я пошел с шофером.
— Ваш товарищ уже к городу подъезжает. Мы крылья с мотоцикла сняли. Теперь он чихал на грязь. Жмет на всю железку.
Ершей у мостков не счесть, но они, как только червь, надетый на крючок, касался дна, сердито отворачивались и снова недвижно лежали.
Шофер чертыхался, обругал ершей капиталистами и положил удилище на перила. Потом достал папироску и, разминая ее, протянул руку в сторону залива, поросшего камышом.
— Видишь, ветла вон стоит? Крона наподобие шара.
— Вижу.
— Так вот… Вечером в День победы строители лагеря устроили складчину. Я, конечно, тоже пришвартовался. Выпили. Фронтовики про войну рассказывать. И засиделись мы до часу ночи. Все мигом уснули, я не мог. Убитых братьев вспомнил, о международном положении думал. Трудно как-то стало… Вышел на крылечко. Ночь темнущая, холодно, мокрядь, горы кое-где в снегу. И дергачи примолкли. Гляжу, вон ту ветлу каким-то светом ополаскивает. Присмотрелся. Огонь костерка сквозь кусты проблескивает. В такое ненастье и кто-то не в жилье ночует?! Некуда, наверно, деться? Может, местность не знают? Дай-ка позову в лагерь. Найдется здесь где прикорнуть. Надел ватник, резиновые сапоги. Не так далеко дотуда, километра полтора, а намаялся. Там колужина, там топко, там вода с гор. Обходил, обходил, наконец добрался. Пацаненок брючишки сушит. Сам дрожит. Зуб на зуб не попадает. Спрашиваю: «Какими, бедолага, судьбами занесло тебя сюда?» Он как заревет. Прямо сердце во мне перевернул. Успокоил я его, закутал в ватник, понес. Мальчонке лет двенадцать, легкий — пушинка и пушинка. Оказался нашим, магнитогорским. Алеша Климентьев. Отец уехал на две недели в командировку, опытом обмениваться. Он сварщик нагревательных колодцев. Оставил сыну денег. Мать у Алешки неродная, вреднущая. Родная-то умерла. Уехал отец — мачеха шпынять Алешку. Он и удумал сбежать из дому, верней, скоротать время где-нибудь до приезда отца. Взял рюкзак,
