Васюган-река удачи - Вениамин Анисимович Колыхалов
Время постепенно вырывало из деревенских улиц избы, как зубы, еще не подточенные гнилью. Таяли полностью улицы, деревни. Волны реорганизаций смывали крепкие гнезда, свитые великим трудом поселенцев. Раскорчеванные гектары зарастали осинником, березняком. Кустарник, пустосел-дудочник глушили выпаса, сенокосы. Исчезали колхозы, рыбоартели, зверофермы.
Смотришь на старую лоцманскую карту, как звонкие слова из оборвавшейся до срока песни читаешь, названия исчезнувших селений: Новомаргино, Усть-Сильга, Волков Бугор, Качарма, Шкарино, Калганак, Муромка, Тимельга… Почти на тысячу сто километров растянулось по нарымской земле черное ожерелье Васюгана. С этой тугосвитой, длиннющей нитки годы непростительно скоро срезали многие и многие драгоценные камни — поселки, деревни, нанизанные когда-то нарымчанами на молчаливые берега. Сейчас позарез пригодились бы стертые с лица земли хозяйства для развивающегося нефтяного края. Вертолеты, самолеты, самоходные баржи не завозили бы в таком количестве, как теперь, мясные туши, цистерны с молоком, горы овощей. Нефтяникам волей-неволей приходится сейчас строить комплексы теплиц, создавать подсобные хозяйства в то время, как они бы могли всецело заниматься своей обширной нефтяной программой.
По нерадению, лености, нехватке времени отдельные районные чины плохо заботились о глубинных приречных поселках. Не стремились противостоять оттоку населения. Один райкомовский работник в беседе со мной честно признался:
— Проморгали мы некоторые крепкие поселки.
Время долго, тяжело залечивает раны, нанесенные чьими-то просчетами, недоработками. Иной руководитель до того ослеплен светом летящих инструкций, циркуляров, указаний, директив, что уже не в состоянии пустить «луч своего мнения». У нас пока еще Бумажное Море самое многоводное, самое кипящее-бурлящее. Тут составить определенную лоцию почти невозможно. Волны бумаг бьются о скалы канцелярий. Отлива почти не бывает. Одни приливы. Брызгами, пеной летят отписки, заверения: «…наладим, уточним, проверим, выполним, пересмотрим…». Дырокол выполнил свое назначение, подарил деловой бумаге парочку аккуратных дырок. Утихомиренная бумага легла в дело, или ее «сплавили» нижестоящим.
Равнодушие к земле, людям, возложенным обязанностям, низкая исполнительская дисциплина приводят к тому, что «промаргиваются» поселки, идет насмарку воспитательная работа, рушатся планы. Бумаги, бумаги. Слова, слова. Иные на трибунах так голосисты, речисты, что их в организациях производят в разряд штатных ораторов. Прислушайтесь к их голосам. Они громки, но слова воздушно-бездушны. Такой оратор сходит с трибуны, словно повинность отбыл. Потом, под «шумок своих горячих речей» добьется какой-нибудь привилегии, поблажки — премиальных, отгула, внеочередной путевки на курорт.
Знавал инструктора райкома. Он, посещая личные хозяйства, любил проверять мешалкой пойло, приготовленное коровам, овцам, «завтрак» или «ужин» хрякам. Если находил там хлебную корку, костерил хозяйку или хозяина прямо в хлеву, шумел на весь район: «Хлебом голимым кормим скотину».
Прошли годы. Мешалкина (так его прозвали) в область не выдвинули по причине тугодумности. Вот и остался «скреплять» районное звено. Когда-то ратовал против личных хозяйств. Позже горячо ораторствовал «за». Видя хозяйку, уминающую в распаренном комбикорме каравай, приговаривал многозначительно: «Корми, корми чушку лучше! Хлебец пользителен не только для человека».
Какая пользителыность райкому от этого «вечного инструктора»?
Берендеевка. Уцелела ты, матушка, на яру. Не сожгли твои избы горе-охотники. Не обломало ветром скворечники. Крыши под жестью, шифером и тесом. Гудит лесопильный цех. На берегу штабелями брус, доски, готовые двери, оконные рамы. Нефтяники получат, скажут людям Берендеевки спасибо.
Идем по новому тротуару к крепкой избе-пятистенке. Наличники крашеные. Штакетник бодрый, голубой. У отворенной калитки такой же бодрый старик в вельветовой рубахе навыпуск. Простые хэбэшные штаны свисают гармошкой над длинными голенищами чирков. Старость не успела подарить этому человеку сутулость, забросить в глубокие воды лет невод морщин. Под настороженными, прищуренными глазами гладкое, без отечности лицо.
— Че, опять по картошку?
Смотрит на капитана открыто. Тут же наполовину глаза закрываются, когда переводит взгляд на меня. Понятно: человек незнакомый. Принесло откуда-то изменчивым майским ветром — раскуси вот: кто и зачем.
— По картошку, Серафим, по картошку, — подделываясь под веселый тон хозяина, приговаривает Яков. — В целом нарымском государстве не сыщешь лучше.
— Не льсти. Лишней не сыпану… Меня, было, сельсовет запугивать принялся: сдавай государству. А катеристы что — не государство? Не в Мурлындию груза везут. Груза — нефтям. Раз выпугнули из глуби нефтя — хватай их, пока тепленькие. Люди сумели запустить ручищи в глубину, вытащить их оттель. Не один пуп развязали. Рапбазе сдашь овощь — червей в нее напустят, сгноят. У вас в гниль не пойдет: команда жоркая.
— Едят — потеют, — подтвердил капитан.
— Ну потейте-потейте. Я на картошке отпотел свое. Сгинувшей осенью сто двенадцать кулей ссыпал в яму. Привар к пенсии.
Спрашиваю Серафима:
— Берендеевкё не грозит крах?
— Какой крах? Вишь, молодеет. Четыре сруба новых. Сюда бы зубодера толкового прислали. Хлеб ладный пекут, и без зубов, емши его, обойтись можно. Но и мясо, рыбу погрызть охота. Не за свой рот пекусь. На моем любом зубу еще подковину отковать можно. Нас, старья, полно в деревне. Есть бабки и дедки, у кого зяблик меж зубов проскочит. А у кого пеньки одни во рту вместо былого леса торчат.
— В город не собираешься? — передавая пустой мешок старику, поинтересовался Яков. — Тебе, фронтовику, квартиру дадут.
— Там потолки хлипкие — зыбку не выдержат. Мой потолочек танком не промнешь. Моя зыбочка семерых выкачала… В городе хулиганья полно. На дорогах, как волки, загонным способом охотятся. Деньги у прохожих из карманов трясут. Шапки сшибают, подороже которые. Еще нечаянно голову прихватят. Но не этого боюсь. Мне что? Я уже доски на гроб приготовил. Смолой их пропитал от сыри подземной. За вас, за молодь, боюсь. Легко, игриво васюганские берега бросили. Одни земли оставили, другие пашете, урожаи карманные собираете. Осенью капусту, лук, картошку из Томска в верховье повезете. Васюган скоро от позора в другую тайгу убежит. Имей я зятя в верхах, я бы ему отписал по-стариковски, как с этой землей не но справедливости поступают… Солнце и то взор потупило. Раньше на любой огород лучи сеяло. Ныне в бурьян поглядит и готово плюнуть на людские макушки… Потучнели от сытости, от хлебной дешевизны. Водку домертва жрать научились. Тебя, Яков, наши берендеевские еще не теребили?
— Не успели.
— Припрутся к самоходке. Сороковку за бутылку предложат. Не давай, пусть хоть озолотят.
— Да и нету.
— Дорогой раскумекали?
— Не вожу теперь.
— Ох, Яшка-Яшка, катерист великий! Полкового разведчика провести хочешь. Мне-то хоть принес за картошку? Тройного одеколона нет мухоморы
