Суннатулла Анарбаев - Серебряный блеск Лысой горы
Подали дымящуюся шурпу. За домом, на ровной поляне, разожгли костер. Туламат, выросший перед гостями как из-под земли, скороговоркой проговорил:
— Аминь! Пусть вместе живут до старости Айсулу и Суванджан, но не надеются сегодня на свадебный занавес. Пусть любуются друг другом. Да и мы хотим видеть молодых.
Все заулыбались. Конечно, времена сейчас другие.
А Туламат продолжал:
— Мои младшие братья и сестры, ну-ка, разомнем ноги. У кого огня не хватает — пусть подойдет к костру. Веселитесь, пляшите! Выводите в круг Айсулу и Суванджана. Таковы правила современной свадьбы!
Молодежь повставала с мест и двинулась к костру. Бубнист, подогрев на огне инструмент, вскинул его над головой — и в воздух посыпались, словно горошины, дробные звуки. Потом бубен охнул от сильного удара и снова залился трелью. Туламат расправил усы, сдвинул залихватски набок тюбетейку, поправил двойной поясной платок и, взмахнув длинным, широким рукавом черного халата, пошел первым по кругу. Смешно гримасничая, он подтанцевал к стройному пареньку, разносившему чай, и вытащил его на середину:
— А теперь утоли жажду людей своим искусством.
Парень с изящной талией будто только и ждал этого; он протянул Туламату чайник и пиалы, поднял руки и, щелкая пальцами, как кастаньетами, мелко семеня, легко пошел по кругу. Пройдя два раза вокруг костра, остановился возле белолицей, хорошенькой девушки, стоявшей рядом с Айсулу, и потянул ее за руку в круг. Девушка попыталась улизнуть, но Айсулу не пустила.
— Не станцуешь — знай, на твоей свадьбе я не поднимусь с места, — сказала она нарочито обиженным голосом.
Девушка растерялась и застыла в кругу.
— Давай «Кари наво»! — крикнул кто-то.
— Нет, лучше «Я опьянен, девушка». Ух, и танцуют же под нее! — крикнул другой.
Но паренек, что стоял у радиолы, не обратил на эти крики никакого внимания и поставил пластинку с танцем «Тановар». Девушка раскинула руки и поплыла, словно лебедь. Кто-то из сидевших возле костра затянул песню:
С горы высокой заяц драл,Бежал за ним — проголодался, но не догнал...
— Значит, шурпа пошла не впрок бедняге, — пошутил кто-то.
— Обождите, скоро плов поспеет!
— Не мешайте танцевать! — призывал к порядку чей-то рокочущий бас.
Хохот оборвался. Белолицая девушка все плыла, словно лебедь, кокетливо поводя бровями-стрелками.
И снова послышался голос певца:
...Наедаюсь лишь мясом барана,Жажду утоляю лицом этой девушки...
— Эй, братишка, придержи чувства! — грозно предупредил Туламат.
Девушка, танцуя, приблизилась к певцу, будто рассердившись на него, быстро закружилась и поплыла дальше. Кто-то глубоко вздохнул, кто-то шепотом заметил:
— Сама-то сладкая, будто конфета в китайской обертке.
На колючке сварил я обед,Полюбил я бровей твоих взлет,Полюбил я бровей твоих взлет,Не отстану, даже если отец твойДаст «от ворот поворот»... —
клялся певец. А белолицая, бросив на него взгляд свысока, будто говоря: «А ну-ка, поглядим», чуть заметно улыбнулась и, взмахивая руками-крыльями, подлетела к Шербеку. Со всех сторон захлопали. После Шербека пошла танцевать Нигора, потом Туламат, жених и невеста... В этот вечер неплясавших не было. Свадьба затянулась до рассвета.
Нигора вышла из дому. Лучи солнца были такие яркие, слепящие, что она не выдержала и зажмурилась. Повсюду были следы вчерашнего торжества. Вон под деревом лежит корноухий пес Джанизак-аксакала и, крепко зажав передними лапами свою долю от свадьбы — большую мозговую кость, усердно гложет ее. Под навесом на тонком паласе, положив голову на седло, заснул Туламат. Его богатырский храп разносится по саду, густые усы при каждом вздохе вздрагивают.
Невольно на память Нигоре пришла строчка из «Алкамиша»[31]:
Величавые усы его протянулись влево и вправо...
Потрудился он вчера: и плов готовил сам и гостей встречал. А парням, что обслуживали на свадьбе, ни минуты не давал покоя. Только и слышно было: «А ну-ка, подбрось, братишечка, дров в огонь», «Братишка, принеси-ка воды...» И сам не сидел на месте и других заставлял двигаться. А теперь спит так, что отрежь ему руку, ногу — не почувствует.
За навесом — два очага, рядом разместились два больших чугунных котла. На них вместо крышек наброшены скатерти. Будто прикрывшись платками, они тоже дремлют после тяжелого труда.
Нигора прошла через двор, отодвинула большое бревно от калитки и вышла на улицу. Долина Куксая иссиня-голубая. Наверху задумался Кашка-тав, опустив свою плешивую голову. Нигора тоже почувствовала во всем теле приятную усталость. Она зевнула и, поежившись, прошептала: «Холодно». Пожалела, что не надела жакет поверх атласного платья.
Спускаясь к реке, Нигора улыбалась, вспоминая вчерашнее веселье. Хорошая была свадьба! Хорошо, что жених и невеста не сидели за занавесом, как полагалось в старину. Они порхали, как ласточки, и всех веселили. Суванджан и Айсулу — дети этой свободной, гордой, чудесной природы. В них есть что-то от этих высоких гор, упирающихся в синее небо, от вечнозеленых елей, от прозрачного Куксая. Они дети своего времени, сердца их не знали ран. Потому-то обычаи седой старины не стали преградой для их ликующей любви. Посмотрите-ка, после свадьбы, проводив часть гостей, а часть уложив спать, они отправились на свое стойбище за Кашка-тавом. Им даже и в голову не пришло, что по правилам так делать не полагается. Живите долго, птицы свободные!
Когда Нигора, умывшись речной студеной водой, возвратилась в дом, Туламат и Шербек уже встали и разговаривали с табунщиком Юлдашем. Юлдаш, прихрамывая, подошел к Нигоре и подал руку. Увидев его бледное вытянутое лицо, покрасневшие и полные слез глаза, девушка с тревогой спросила:
— Не выспались?
— Э, дочка, уже два дня не знаю, что такое сон.
— Этот хромой и в детстве был плаксой, — вставил Туламат. — Не паникуй. Поправится парень!
— Что случилось? — участливо спросила Нигора.
— Наши местные жеребцы и то лучше были. Попробует какая-нибудь кобыла отбиться от табуна — пригонит так, что любо было посмотреть...
Нигора, закусив губы, отвернулась.
— Этот проклятый Пангал постарел, что ли, хоть весь табун разбредись, ему нет дела. Да пусть околеет этот породистый! Братишка Шербек, верни его на завод!
— А что с вашим сыном, Юлдаш-ака? — снова повторила Нигора.
— Вот из-за этого Пангала он и пострадал...
Ничего не понимая, Нигора взглянула на Шербека. Джанизак-аксакал, прислушивавшийся к разговору, разозлился:
— Да говорите же толком, в чем дело! Только и слышишь — Пангал да Пангал...
— Вся беда именно в этом Пангале, дай бог вам здоровья, аксакал, — сложив руки на груди, сказал Юлдаш. — Если бы Пангал, как Акял...
— Да он помешался на Пангале! — съехидничал Туламат.
— Туламат, а ты помнишь Акяла, который на козлодрании во время юбилея Узбекистана прорвался сквозь тысячу лошадей и первым принес козла? Вот его можно было назвать вожаком. Вы говорите, что у этого Пангала золотая медаль за скачки, но куда ему до Акяла! Да что это за жеребец, который не может стеречь свой табун!
— Ну, хорошо. Пангал, оказывается, лодырь, но что он плохого сделал твоему сыну?
— Что сделал! В ночь, когда прошел ливень, четыре кобылицы вместе с годовалыми жеребятами отстали от табуна. Сын искал их всю ночь, промок до нитки, пригнал только перед рассветом. Вернулся и свалился. Если бы Пангал не был бестолковым вожаком, то не оставлял бы четырех кобылиц и не заставлял бы нас так страдать...
Нигора не знала, смеяться ей или огорчаться, поэтому она молча взглянула на Шербека и продолжала чертить носком туфли по земле. Шербек шепнул:
— Бедняжка Пангал!
Туламат, изобразив на лице удивление, молча глядел в рот Юлдашу, а когда он кончил, уперся руками в бока и, затаив смех в дебрях усов, сказал:
— Юлдаш, я хочу дать тебе совет.
— Какой?
— Подать в суд на этого Пангала....
— От тебя, усач, ни на этом, ни на том свете хороших слов не жди! Тебе лишь бы посмеяться!
Нигора, еле сдерживая смех, успокоила Юлдаша:
— Не расстраивайтесь, ака, ваш сын, вероятно, немного простыл. Сейчас поедем.
— Седлайте коней, Туламат, я поеду с вами, — сказал Шербек.
— Хорошо, братишка. В пять минут все будет готово. А по-немецки — айн момент!
— Вот тебе и усач, даже немецкий знает, а! — удивился Джанизак.
Когда всадники отъехали, Джанизаку вдруг стало грустно. Еще когда шли приготовления к свадьбе, им овладела растерянность, не давали покоя мысли о предстоящем одиночестве.
