Суннатулла Анарбаев - Серебряный блеск Лысой горы
В это время послышался голос Джанизак-аксакала:
— Вот мы и пришли.
Впереди виднелась густая роща карагачей. За ними возвышалась огромная чинара. Казалось, будто это отец гладит по голове своих детей.
Глядя на рощу, Нигора тихо сказала Шербеку:
— Бабакул-ата гуляет среди этих карагачей...
Шербек взял Нигору за руку и вдруг почувствовал, что она дрожит. Так, взявшись за руки, они и вошли на кладбище.
Здесь стояла какая-то особая тишина. На ветвях чинар и карагачей болтались разноцветные лоскутки.
— Что это? — спросила Нигора.
— Это называется темным прошлым, — ответил Шербек. — Вон видите курган среди зарослей кустарника? Это священная могила. Когда верующие приходят сюда молиться, они вешают эти тряпки, чтобы их скот не сглазили, а самих не попутал шайтан.
Они подошли к Джанизак-аксакалу. Он опустился на колени перед небольшим, заросшим травой холмиком, прочитал молитву за упокой души Бабакул-ата и провел по лицу руками.
Нигора осторожно присела у могилы, будто пришла наведать больного Бабакул-ата.
Долго сидели они молча, думая об этом удивительном человеке, который оставил после себя такой глубокий след в душах людей.
Наконец молчание нарушил Джанизак. Не отрывая взгляда от могилы, будто разговаривая сам с собой, он медленно проговорил:
— Это было его желание...
— О чем вы говорите, ата?
— Бывало, при встрече Бабакул говаривал: «Мы с тобой друзья, Джанизак. А не сделаться ли нам сватьями?» — «Разве молодые послушаются нас? Сделают, как захотят», — возражал я ему. Вот и сделали! Дай бог, чтобы жили вместе до старости. Но мой друг Бабакул… — голос Джанизака задрожал, — так и не увидел свадьбы детей. Только об этом и жалею. Эх, преходящий мир! — На глазах его появились слезы.
Нигора тоже приложила носовой платок к глазам. Шербек, чтобы не выдать волнения, отвернулся.
— Бабакул-ата у нас в сердце. Он как живой среди нас, — подбадривая старика, сказала Нигора. — И свадьба устраивается тоже по его желанию. Крепитесь, дедушка!
— Спасибо, дочка. Мертвые, говорят, не любят слез. Пусть порадуется дух Бабакула, мы должны устроить хорошую свадьбу, правильно я говорю, сын мой Шербек?
— Свадьбу справим настоящую, не тужите, аксакал.
Когда возвращались с кладбища, Шербек спросил Джанизак-аксакала:
— Что вы скажете, если мы поставим памятник Бабакул-ата?
Джанизак не понял. Что такое памятник? Спросить — неудобно. Но ведь Шербек не сделает плохого покойному Бабакулу, и старик ответил:
— Как знаете, вам виднее.
— Обязательно надо это сделать, — поддержала Нигора. Ее очень мучила мысль, что могила Бабакул-ата затеряется.
— В самом деле, — продолжал Шербек. — Сколько труда отдал Бабакул-ата нашему колхозу! Все животноводство вышло из загона благодаря его стараниям. Люди должны сохранить навсегда память об этом человеке. Мы поставим такой памятник, что могила святого затеряется в его тени.
— Тогда на это кладбище люди придут не поклоняться святому, а проведать Бабакул-ата, — заключила Нигора.
Приготовления к свадьбе шли полным ходом. Под навесом Туламат и еще трое резали морковь для плова. Ножи их быстро стучали по доске, и она заполнялась тоненькими, как ниточки, дольками. Напротив девушки под развесистым ореховым деревом чистили картошку, оживленно переговариваясь. Рядом женщина раскатывала тесто, а раскрасневшийся хлебопек ловко доставал из горячего тандыра аппетитно пахнущие лепешки и бросал их на скатерть, расстеленную на земле. Роста он небольшого, поэтому ему приходилось подниматься на носки, чтобы достать до высокого тандыра. Сморщив разгоряченное лицо, он по плечо нырял в горячее отверстие, и Шербеку казалось, что этот маленький человек вдруг может весь исчезнуть в пасти тандыра.
— Не обожгитесь, — не выдержал Шербек.
Хлебопек вынул руку из тандыра, сдул пепел с края лепешки, лежавшей у него на ватном нарукавнике, и, улыбнувшись, ответил:
— Мы из железа сделанные, привычные. А вон тот не выдержал — душа сладкая, плачет.
Широкоплечий парень, сидевший на корточках спиной к Туламату и нарезавший лук, шмыгнул носом, кончиком рукава вытер глаза.
— Вы на моем месте не то что заплакали, зарыдали бы, — сказал он медленно, с трудом произнося слова.
Джанизак-аксакал заварил чай из большого самовара, стоявшего рядом с двумя внушительными кипящими котлами, и сказал Нигоре, которая уже присоединилась к девушкам, чистившим картошку:
— Пройдите с Шербеком в комнату, выпейте по пиале чаю, а потом будете помогать. Эй, кто там! — крикнул он с порога. — Несите горячих лепешек!
После завтрака на долю Шербека и Нигоры досталось подготовить места и накрыть стол. Они принялись за работу.
До полудня приглашенные родственники, близкие, знакомые — все побывали на свадьбе. Одних дареных баранов было более десяти. А фарфоровой посуды, одежды, ковров, разрисованных кошм, самоваров — целая комната набилась. Один старец вручил молодым целую юрту, приговаривая:
— Бабакул-ата был моим хорошим другом, пусть радуется его прах.
Юрту тут же поставили и украсили внутри коврами.
Кашка-тавские табунщики прибыли тоже не с пустыми руками. Каждый привез в своем хурджине по два бурдюка кумысу. Вручая кумыс, они скромно приговаривали:
— Чем богаты, тем и рады. Примите малое за большое.
Туламат, вместе с Джанизак-аксакалом принимавший гостей, приложил руки к груди:
— Рахмат[28], рахмат, ради Джанизак-аксакала и Бабакул-ата вы пришли навестить Сувана. Рады до небес вашему приходу.
Принимая подарки, Джанизак и Туламат передавали их кому-нибудь из стоявших рядом и рассаживали гостей, а потом спешили встретить новых. Среди гостей не было человека, кто бы не знал Туламата. Шутники-приятели приветствовали его: «А, усач, как дела, жив еще?», а старики здоровались степенно: «Здравствуйте, Палван».
Когда выдавалась свободная минутка, Туламат бросал взгляд на чинно восседавших жениха и невесту и, трогая Джанизака за локоть, шептал:
— Аксакал, взгляните, как хорошо сидят ваши дети.
Кто говорит, что в горах нет самодеятельности! Сначала все вместе спели «Свадебную». Потом чабан, приятель Суванджана, взял в руки най[29] и сыграл «Чули ирок»[30]. Здоровенный табунщик, молча сидевший рядом с Шербеком, вдруг не выдержал и одобрительно крикнул:
— Ты смотри, оживил най! Э, будь здоров, живи много лет!
В конце стола кто-то настаивал:
— Ирда, спой! Как можно не спеть на свадьбе друга!
Шербек нагнулся и увидел круглолицего, крепкого киргизского парня. Тот застенчиво постоял немного, взял в руки домбру и начал протяжную мелодию:
Говоришь: пой — спою,Не сидеть же сложа руки.Спою о девушкахВ красных платьях, с тонкой талией.Даешь ячменя — дай лошади,Пусть ест с аппетитом, хрустя.Выдаешь дочь — лишь за смелого,Пусть расцветает она, как тюльпан...
Задорные слова песни то волновали самые тонкие струны души, то вызывали раскатистый смех. Когда певец кончил, со всех сторон раздались крики, аплодисменты.
Началось соревнование в искусстве пения. Близкие жениха состязались с близкими невесты.
— А ну-ка, покажи им, Кузыбай, — с этими словами парни, приглашенные женихом, вытолкали на середину худощавого чабана и сунули ему в руки блюдце.
Кузыбай застенчиво огляделся вокруг, кашлянул и начал спокойно тонким голосом:
Мелкие-премелкие речки,Позевывающие годовалые жеребята,Полетевшие вниз соколята,Привет передайте любимой моей...
Парни сидели притихшие, песня взволновала их. Кузыбай приставил блюдце ребром ко рту и, словно рыдая, рассказывал о муках сердца:
...Осталось много родинок,В сердце лишь вздохи,Осталась моя любимаяС расчесанными до пояса волосами...
Шербек не мог оторвать глаз от Кузыбая, словно видел его впервые. Его поразило, что этот скромный, незаметный чабан знает такие чудесные слова, что у него такой сильный, приятный голос.
Песня окончилась. Зазвенели пиалы. Со всех сторон только и слышалось:
— Спасибо отцу твоему! Молодец!
— Кузыбай! Брат мой, не убивайся, пожалуйста. Как только Шербек приедет в твой кишлак, то тут же вышлет к тебе любимую, — не выдержал Туламат.
Девушки опустили глаза, а парни захохотали. Но после этих слов Кузыбай почему-то побледнел. Шербек почувствовал на себе его настороженный, брошенный исподлобья взгляд и расстроился. Почему? Разве он сделал ему что-нибудь плохое? «Наверное, просто показалось», — решил он.
