Олесь Гончар - Таврия
Едет в полдень Софья по заповедной степи. Заповедная — это та, которой испокон веков не касался плуг, которую никогда не косят и по которой никто не ездит, кроме самой Софьи.
До самой осени стоит здесь высокая трава.
Сюда переселяются птицы, согнанные с сенокосных угодий.
Горбоносые сайгаки пасутся в этой степи…
Красавцы олени ежегодно сбрасывают в этих травах свои ветвистые панты…
Первозданная тишина царит здесь. Ни настороженный коршун, часами кружащий высоко в небе; ни неведомый всадник, который изредка беззвучно проскачет вдалеке; ни чабан, что маячит на далеких выгонах по плечи в плывущем мареве; — никто не развеет, никто не нарушит степного величественного покоя.
Звенят цикады.
Горячо пахнут насыщенные солнцем травы.
Покачивается в кабриолете Софья, сидит, сложа руки на животе, точно каменная скифская баба.
Едет с богомолья, перебирает воспоминания, как четки…
Мчалась когда-то этой степью, сама правила лошадьми. Упругий ветер бил в лицо, бахчисарайские приятельницы взвизгивали за спиной. Солнце ложилось в ковыли, оранжевая мгла клубилась над гривами коней… Развлекались таврические леди, на чабанскую кашу спешили, на ту, что со степью, с дымком!
Был у Софьи тогда роман с молодым атагасом… Ах, забыла, как его зовут! Покорный такой, симпатичный, как ручной медведь… Интересно, любил ли он ее?
Приедут, он уже стоит без шапки, ждет приказа.
— Ну-ка, атагас, принимайся кашеварить! Вот тебе приправы…
Подростку-арбачу Софья тоже найдет работу:
— Танцуй, чабан!.. Ударь лихом об землю!..
Краснея, потопчется перед нею паренек в своих постолах, кинет ему Софья монету…
— Иди теперь к отаре… Там будь.
И уходил. Хорошие тогда были чабанчики, послушные!
Остаются леди возле костра с молодым атагасом и его подпасками, На траве на скатерти коньяки, шампанское. Пикник! Наливают чабанам коньяк, как воду, пьют и сами без жеманства, отчаянно, бешено… Напившись, приятельницы с хохотом набрасываются на подпасков, начинают их тормошить, а Софья своего за руку — и в степь!.. Почему он всегда так неохотно шел за нею? Неужели он даже в те вечера чувствовал себя ее подневольным?
Неполной, какой-то ущербной была та любовь… А может, то вообще была не любовь?
Хмельным фейерверком рассыпалась над степью ее молодость, ничем путным и не вспомянешь… Тяжелым осадком лежат на душе и те пикники и купленные насильные ласки… Не думала, что так быстро все промелькнет, что увядшей, опустошенной матроной будет ехать она по этой же степи со скучного богомолья, навстречу своему старческому дню рождения…
Равнодушно краснеет впереди жирный сердитый кучерский затылок… Плывут, проплывают заповедные владения…
А степь не стареет! Полная сил, как и тогда, она пьянит травами, брызжет пряным вековечным скифским запахом… Далеко-далеко впереди, в грандиозном светлом полукруге неба и степи — человек. Двоится в мареве или в самом деле их двое? Медленно идут в травах, обнявшись, прижимаясь друг к другу.
Он и она!
— Кто там бродит? — недовольно спрашивает Софья, обращаясь к сердитому затылку кучера.
— Откуда мне знать, пани… Вот нагоним, увидим.
Пошли и пошли… На плечах у нее, как кусок пламени, красная косынка горит на солнце. Что за страсть у этих сезонниц к красным косынкам? Не терпит их Софья…
Но куда же они исчезли? Только нежные, как хрусталь, дрожащие разливы марева струятся там, где они шли.
— Куда же они делись, кучер?
— Да куда ж… Сели в траву, как стрепеты, и сидят.
Вскоре сама увидела их… Не сидели — полулежали в траве в свободных, счастливых позах, касаясь плечом плеча. Словно росли из травы, роднясь с шелковыми ковылями, со степными цветами, окружавшими их. Она — совсем молоденькая, острогрудая, с вишневым румянцем на щеках, он — белокурый, как лев, в матросской тельняшке. Улыбаясь, оба спокойно смотрят на дорожку, видят свою барыню, которая приближается в кабриолете, но вставать и не думают! Не поднялись, даже когда поровнялась с ними. Еще ближе склонились друг к другу, переговариваются, смеются, разглядывая роскошные оленьи рога, лежащие между ними. Нашли, видимо, подобрали, бродя по степи.
Хотела остановиться Софья, накричать, — зачем топчут ее заповедник, почему поднимают потерянные оленями рога… Нет, лучше сдержать себя. Таких не проймешь, от таких можешь все услышать… Смотрят, словно из собственных своих владений, словно тут и выросли по пояс из ее заповедной земли, сливаясь с ковылями и цветами, не подвластные никаким законам, кроме законов природы, гармонии, пластики…
Молча проехала Софья. Потом, не утерпев, еще раз оглянулась… Бесстыжие! Она уже у него в объятьях, среди бела дня целуются! Загорелая, золотая девичья рука с бесстыдной смелостью обвивает шею юноши. Что им барыня? Из-за плеча своего милого девушка одним глазом смотрела на Софью, и этот глаз смеялся!
— Гони! — крикнула барыня кучеру. — До каких пор мы будем трястись?
Свистнуло в воздухе, затарахтел кабриолет.
— Кучер, ты не знаешь… кто она? — спросила через некоторое время Софья.
— Ее не знаю.
— А тот… что в полосатой ковбойке?
— То не ковбойка, пани, то называется тельняшка…
— Я тебя не об этом спрашиваю… Где он работает?
— Машинистом на Кураевом.
На Кураевом, у Гаркуши… Так она и догадывалась. Понабирал в Каховке полтавских красавиц, а прибрать их к рукам не умеет! Говорила же — все лето романы будут крутить в таборах… Надо будет сказать, чтобы хоть штраф наложил за оленьи рога…
Приближалась Аскания. Была уже не сизо-голубой, как издали, — поднималась в небо яркозеленая, облитая солнцем, словно крутая гора из камня малахита посреди гладкой степи. На самой вершине — кирпичная башня на десять тысяч ведер воды, а ниже — развесистые дубы, ясени, буки, десятки разных пород деревьев, из толпища которых сама природа возвела причудливые, пестрые от солнца хребты, сияющие в зеленом блеске скалы, ущелья, пропасти, полные теней…
До самого имения, до знакомых зеленых скал и ущелий преследовал Софью налитый счастьем девичий глаз, который беззаботно смеялся из ковылей… Невольно еще раз посмотрела в ту сторону…
Над заповедной степью было уже только небо, по-южному светлое, да струилось из края в край над ковылями неутомимое, хрустально чистое миражное море…
XXVIВ среду с утра начали съезжаться к Софье гости. То с одного конца, то с другого мчались по степи в Асканию экипажи, оставляя за собой длинные шлейфы пыли. Панский двор был заранее очищен гайдуками-чеченцами от постороннего люда, и теперь только швейцары и лакея свободно расхаживали там, чувствуя себя сегодня тоже именинниками. Наперегонки бросались открывать дверцы карет, из которых выпархивали легкие воздушные дамы, похожие на бабочек-перламутровок, каких в эту пору так много в целинной асканийской степи. Все, кроме сивашской помещицы пани Луизы, прибывали без мужей, зная, что в последнее время Софья любит только женское общество.
В доме Мурашко все были на ногах. Лидия Александровна с внимательностью полководца следила за происходящим. Светлана, словно Меркурий, то и дело подлетала к ней со свежими донесениями:
— Карета из Британов!
— Фаэтон из Преображенки!
— Автомобиль из Крыма!..
Иван Тимофеевич, обегав с рассвета сад и дав необходимые указания своим помощникам, сейчас, забравшись в кабинет, томился там, как зверь в клетке, время от времени поглядывая в окно, и глушил стакан за стаканом воду.
До начала банкета, как всегда, Софья Карловна показывала гостям красоты своей столицы. Свой показ она всегда начинала с английской конюшни, которой очень гордилась. Крутобедрые жокеи с самого утра, выведя из конюшен породистых жеребцов, нещадно гоняли их на корде на утеху прибывающим гостям.
— Это Ганнибал, — объясняла хозяйка приезжим приятельницам, — это Мавр, а это Ковбой… Жокей, не дергайте, пожалуйста, моего Ковбоя, ему же больно!..
— Ах, какие красавцы! — ахали приезжие ценительницы. — Какие гиганты!.. Да тут у вас, Софи, в одних жеребцах целое состояние!
— И прошу обратить внимание, — улыбалась Софья Карловна, — все это чистокровные англичане…
После осмотра жеребцов гости пошли в зоологический сад. Отстраняя рабочих и смотрителей, Софья Карловна и здесь сама давала объяснения, хотя получалось у нее это с грехом пополам. Страусы у нее неслись черт знает когда, а муфлоны любили совсем не тот корм, какой они в самом деле любили.
Некоторые из дам пожелали испробовать антилопьего молока и даже просили страусовых перьев для своих шляпок.
— Наш сад — это не просто экзотика, нет, — напуская на себя ученый вид, говорила хозяйка молоденькой даме, которая, видимо, была здесь впервые. — Это нечто вроде парижского Jardin d’Acclimatation… В Англии у нас есть искренний друг в лице герцога Бедфордского, который давно интересуется нашим югом и высоко оценивает нашу скромную работу… Мы одомашниваем страусов, приручаем диких антилоп… Видите, как они мирно пасутся в степи, словно в родной Африке…
