Олесь Гончар - Таврия
— Ты не согласен?
— Только приветствую: давай, первым пойду плотину гатить. Хотя голыми руками тут, верно, не много нагатишь. Однако меня сейчас даже не это волнует… Скажи мне, Тимофеевич, сколько будет затоплено в верхнем плесе колоний, экономий, монастырских угодий?
— Сто пятьдесят тысяч десятин!
Механик молча улыбнулся, пуская дым кольцами.
— А хозяева? — бросил Клименко, усаживаясь по-крестьянски, на корточки у порога, заросший до ушей, загоревший под джунгарским солнцем. — Пойдут ли на это хозяева? А если и пойдут, то какой выкуп потребуют? Ты подумал об этом, добрый человек?
— За три года канал все перекроет.
— Сто пятьдесят тысяч, — тихо присвистнул бонитёр, расхаживая по кабинету. — Иван Тимофеевич, это же потоп!
— Не забудьте, господа, что на случай потопа у нас есть свой Ной, — пошутил Кундзюба, кивнув на Клименко.
Разговор все более оживлялся. То, что предлагал Мурашко, у всех наболело, каждого, видимо, задевало за живое. Валерик не принимал участия в разговоре, но в душе был целиком на стороне Мурашко и каждое замечание присутствующих воспринимал с таким горячим волнением, словно речь шла о его собственной идее. Ему казалось, что именно здесь, в кругу друзей Мурашко, должна решиться судьба будущего канала. Правда, они тоже в целом не против канала, их больше беспокоит, кто возьмется, кто даст средства на это грандиозное строительство. Ах, почему Валерик сам не миллионер, почему он не выиграл миллион на каховской рулетке? Не надо было бы тогда ломать здесь голову — согласится или не согласится казна, — сам бы выкупил те сто пятьдесят тысяч монастырских и помещичьих земель!
— Если не возьмется казна, — уже весело говорил Иван Тимофеевич, — разворошу, встряхну наших ленивых степных крезов. Я не идеалист и знаю им цену, но я их буду бить их же оружием, от меня они не отвертятся, нет! Выгоды канала настолько очевидны, что надо быть идиотом, чтоб не ухватиться за него обеими руками. И они ухватятся, я раздразню их аппетиты! Вот здесь я привожу данные статистики о ценах на землю в Туркестане, в Крыму. Цена орошенной десятины против неорошенной поднимается двадцатикратно! Чистая прибыль от оросительной системы составляет пятнадцать — двадцать процентов на затраченный капитал… Неужели вы думаете, что к таким вещам землевладельцы останутся глухи? Я пойду от именья к именью, от миллионера к миллионеру, я буду хлестать их своими железными цифрами, я заставлю их в конце концов раскрыть свои кошельки!
— Акционерное общество? — прищурил глаз Кундзюба. — В таком случае я первый записываюсь на акции!
— Неслыханные, неимоверные потекут к ним прибыли, пусть! — не обращая внимания на шутку, возбужденно гремел Мурашко. — Но в то же время хоть капли этого золотого дождя, знаю, перепадут и чаплинским и строгановским беднякам…
Обидно было слушать Валерику, что Мурашкова большая вода прольется золотым дождем прежде всего на окрестных степных магнатов. Столько усилий и на кого? На таких, как Софья Фальцфейн? Нелепо было то, что высшая власть в Аскании принадлежит этой ни на что не способной бабе, поднятой кем-то над тысячами людей, которые всю жизнь работают на нее одну, отдавая ей силу своих рук и разума. Не нужна она в Аскании, — в этом сегодня Валерик убедился окончательно. Разве что-нибудь изменилось бы, если бы не стало вдруг в поместье Софьи? Мозг Аскании — вот он, здесь. Разве знает Софья, как добывается в имении вода, разве имеет она хоть какое-нибудь представление о сложной системе орошения парков? Любуется леопардом Чарли, любуется лошадьми Пржевальского, а добывать их ездит Клименко. Все асканийские животные знают своего Ноя, тянутся к нему из вольеров, трутся о него мордами, потому что он их выкормил из собственных рук… Вот Федоров, которого чабаны считают колдуном; на днях, когда он стоял в бонитёрской яме, трижды пропускали мимо него одну и ту же овцу, и он безошибочно угадывал ее среди тысячи овец, пролетавших перед его глазами… А собственница отар? Сумела б она отличить хоть мериноса от цигая? В ботанический сад Софья заходит лишь для того, чтобы разогнать меланхолию и нанюхаться сирени, а известно ли ей, к примеру, что листья этой сирени не ест ни одно из копытных, и именно поэтому Иван Тимофеевич смело высаживает сирень вдоль дорог, под вольерами и даже в загонах…
Нет, не на Фальцфейнах держится Аскания. Волей Мурашков и Приваловых, Федоровых и Елименков, волею тысяч сезонников цветет она на удивленье всему миру. Задуманная, как барская прихоть, она перестает быть только прихотью, пустой панской забавой. И удивительные асканийские животные, которые свободно пасутся в присивашской степи, и чудесные субтропические птицы, которые мудрыми усилиями науки начинают здесь приживаться, и могучий степной лес, который наперекор всем ветрам поднялся и разросся зеленой грядой среди голого Присивашья, — все это уже начинало перерастать своих бездельников-хозяев, переставало их слушаться, подчиняясь лишь тем, кто гонит воду, лелеет парки, выводит элитные породы…
Не раз Валерику приходилось слышать, как отзываются о «мачехе Софье» и о других «лядащих степных крезах» Мурашко и его друзья. В их, как бы мимоходом брошенных, отзывах слышались и превосходство, и презрение, и в то же время гнетущий стыд от того, что какое-то ничтожество поганит их Асканию, держит в подчинении их самих, одаренных людей, которые годами вкладывают в асканийские богатства свою душу, свой ум и энергию… И вот теперь все снова сходится клином на степных миллионерах… Наилучшее создание Мурашко, задуманное совсем не для них, должно в конце концов пройти через их суд…
— По-моему, Иван Тимофеевич, есть одно существенное противоречие во всем замысле, — заговорил Привалов, усевшись за стол на место Мурашко и внимательно разглядывая бумаги. — Ты норовишь провести канал поближе к крестьянским землям, а хочешь, чтоб финансировали его миллионеры-помещики. Это очень серьезное противоречие. Если ты уж направляешь канал в ту сторону, то не естественно ли будет, чтобы и первый голос в этом деле принадлежал именно им, безводным крестьянам? Я думаю, что армия будущих землекопов тебя поняла бы лучше, чем наши чудовищно разбухшие степные крезы…
Задумался Мурашко, заметно помрачнел.
— Велика правда кроется, друг, в твоих словах, — наконец сказал он. — Но, к сожалению, безводники наши не имеют еще ни голоса ни миллионов… Единственный выход — делать ставку не на тех, для кого канал задуман, а на тех, у кого толстые кошельки.
— Это вы хорошо сказали, Иван Тимофеевич: хлестать их железными цифрами, — остановился против Мурашко бонитёр. — Возможно, с этого как раз и стоит начать. Пока там казна раскачается, а среди них может подняться такой ажиотаж, что только держись!
— В среду у Софьи день рождения, — сообщил от порога Клименко новость, которую, кстати, присутствующие уже знали, — режут антилопу Северянку, предполагается большой съезд…
— А в самом деле, — подхватил Кундзюба, — почему бы тебе, Тимофеевич, не воспользоваться этим случаем? Чем черт не шутит? Ждут как будто губернаторшу, будет госпожа Ефименко, княгиня Мордвинова, будут дамы всех самых денежных наших землевладельцев… Ей-богу, ударь челом! Сто́ит, знаешь, заинтересовать жен, а мужей они уже на поводке поведут…
Идея понравилась присутствующим (за исключением Привалова, который встретил ее скептической усмешкой). Иван Тимофеевич, видимо, колебался.
В этот момент на пороге кабинета неожиданно выросла Лидия Александровна, ласковая, настороженно-зоркая, как птица. Весь вечер она была в напряжении, только и ждала, казалось, призыва боевой трубы, чтоб, подобрав платье, кинуться на поле боя… Была Лидия Александровна из тех счастливых жен, которые умеют с полуслова схватывать мысли мужа, проникаться ими, как своими, и отстаивать их до конца, не разочаровываясь в них, не отступая даже там, где порой попятится он сам. Шутя с приятельницей, слушая краем уха Яшкину гитару, она весь вечер следила за тем, что делается в кабинете, где то затихал, то вновь закипал шумный разговор мужчин и где, как ей казалось, сейчас решается главное. Сама Лидия Александровна уже знала замысел во всех подробностях, у нее уже не было сомнения, что ее неугомонный Иван Тимофеевич затеял большое дело, и раз он заколебался — бить челом или не бить? — Лидия Александровна уже была тут, чтобы сказать свое слово.
— Ну чего ты задумался, милый? — склонилась она над Иваном Тимофеевичем, как добрый белокурый дух. — Слушай, что тебе люди советуют… Я на твоем месте не пропустила бы такого случая.
Иван Тимофеевич улыбнулся. Вздохнул.
— Челом, говорите?.. Буду бить. Буду бить, пока не разобьюсь…
Всем сразу стало как-то легче после этого, и уже с веселым шумом гости повалили на веранду слушать Яшкины негритянские песни.
