Во имя отца и сына - Шевцов Иван Михайлович
Следующие два сеанса (по четыре часа каждый) желаемого результата не дали и не принесли скульптору радости удачной находки или свершения замысла. Когда его шофер увозил домой усталого, но по-прежнему полного энтузиазма и готовности позировать старика, Петр Васильевич, тоже усталый, садился в старое кожаное кресло и долго вдумчиво всматривался в творение своих рук. На него из свежей пахнущей глины весело смотрели глаза уже старого, но еще крепкого человека, и где-то в густых усах пряталась добродушная улыбка. Каждый сеанс Сергей Кондратьевич открывал скульптору нечто новое о себе и казался другим. Другими были лицо, глаза, жесты и даже голос, и Климов понимал, что это зависело от настроения и состояния старика. Скульптор искал синтез, то основное и главное, что оставалось неизменным и составляло характер этого человека. Но когда казалось, что это основное схвачено и зафиксировано в глине, ваятель вдруг понял, что он поймал какой-то один миг, одно состояние человека и что оно не отражало всей сущности характера, судьбы, всего прожитого и пережитого, озаренного ясной и- глубокой мыслью.
Мозг Климова работал лихорадочно. Память искала знакомые образы, созданные руками великих и гениальных предшественников. Они всплывали перед ним, увековеченные в граните, мраморе и бронзе, на холстах и фресках - яркие и сильные характеры. И почему-то ярче других виделись портреты Павла Корина из "Уходящей Руси" - быть может, потому, что видел он их недавно и они врезались в память с необычайной отчетливостью. Что было главным в этих коринских уходящих - и в молодых и старых, в мужчинах и женщинах, в здоровых и убогих? - спрашивал себя Климов. И отвечал, не задумываясь, с бесспорной убежденностью: сила духа, сила, которую питала вера. Пусть слепая, не всегда осознанная вера одержимого фанатика, но все-таки вера, ради которой люди готовы были жертвовать своей жизнью. Отдать жизнь за идею не всякий сможет. А эти коринские обломки рухнувшего мира, чуждые, быть может, не совсем понятные Климову, уходили из жизни с поднятой головой. Их образы были предельно трагичны. Трагизм их судьбы художник понимал отлично. Он не осуждал их, он даже где-то по-человечески сочувствовал им. И не лгал, не фальшивил, не льстил - он изображал правду такой, какой она есть, и в этой правде подчеркивал и выпячивал то, что было главным в этих людях.
Климов знал всю жизнь старика Лугова. За шесть встреч многое было переговорено. Теперь он уже понимал, что не в этом весь Лугов, что за кажущимся благодушием скрывается беспокойная натура человека, которому до всего есть дело, человека острой мысли и напористого характера, неутомимого, в то же время немного усталого. И озабоченность его не мелочная, проходящая, а глубокая, нелегко разрешимая. Она выражалась в глазах, которые вдруг становились задумчиво-грустными, и в характере жестов, когда старик подпирал тяжелую голову скрещенными руками. Скульптор обратил внимание на этот жест: обе руки тянулись к лицу - красивые, жилистые, тянулись к подбородку и подпирали уставшую от напряженных дум голову. И было тогда в этой гармонии нечто удивительно цельное, единое, словно без рук образу не хватало мысли, полноты и завершенности.
Вот тогда-то и начиналась самая работа: Климов закрывал целлофаном глиняный портрет и брал в руки пластилин. Он компоновал, строил по памяти новую композицию: руки сцепились пальцами, и на этот прочный мост легла задумчиво-усталая голова со взглядом беспокойным, глубоким и светлым.
Петр Васильевич понимал, что не он первооткрыватель композиции "голова - руки". Что задолго до него Коненков так компоновал едва ли не лучшую свою работу - портрет Достоевского. Хотя и Коненков в своем решении образа Достоевского шел от Перова. Не в этом дело - главное, что скульптор теперь был убежден в своей находке, и он начал, в сущности, заново лепить старика Лугова.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ. ВСТРЕЧА С МАРШАЛОМ
Место сбора, как условились, было у памятника Ивану Федорову. Там экскурсантов встречал Саша Климов. Емельян приехал к "Метрополю" без трех минут пять. У памятника уже стояли четверо Луговых (трое мужчин и Лада). И тут Емельян пожалел, что не взял с собой жену. Луговых окружали: Пастухов, Ключанский, Белкина, Юля Законникова, Вероника, Клаша Дулина, Кауров, двое парней из сборочного цеха. Рядом с Вероникой - Саша Климов. Он уже предупредил всех, что в гостях у отца будут маршал и Посадов.
- А почему не видно Архипова? - удивился Глебов.
- Какие-то дела в институте, - ответил Саша. - Словом, занят.
- Кто еще должен быть? - спросил секретарь парткома.
- Александр Александрович обещал, - ответила Вероника.
Маринин прибыл минуты через три. На нем была шапка из выдры в форме пирожка, короткое пальто с шалевым воротником (тоже из выдры), модные штиблеты. Весело поздоровался со всеми за руку, каждому сказал комплимент и обратился к Емельяну:
- А он, кажется, славный дядька, этот скульптор. Весьма, весьма любезно с его стороны. Как вы находите?
- Да, конечно, - согласился Глебов, и они направились в мастерскую.
Маршал произвел на всех впечатление своим внушительным видом. Он был под стать Посадову: высок, широкоплеч, с крупными, точно вырубленными чертами лица. Густые брови и глубокая продольная складка у переносья придавали лицу излишнюю суровость, а тяжелый раздвоенный подбородок и резкие энергичные складки у рта свидетельствовали о большой силе воли и крутом характере. Глебов слышал и читал о маршале много, но почему-то представлял его внешне не таким, более подвижным, свободным.
Емельян охватил взглядом рабочий кабинет Климова: одна стена - сплошное окно, другая - вся в стеллажах со скульптурами. В глубине - письменный стол, над ним в стандартных бронзовых рамочках, в которые обычно вставляют фотографии, три транспаранта с текстами. Пока остальные рассматривали скульптуры, Глебов успел прочесть тексты. Верхний, центральный, гласил:
"Мне не нужно друга, который, во всем со мной соглашаясь, меняет свои взгляды, кивая головой, ибо тень делает это лучше.
Плутарх".
Слева Емельян прочел:
"Я знаю, что и я подвержен погрешностям и часто ошибаюсь, и не буду на того сердиться, кто захочет меня в таких случаях остерегать и показывать мне мои ошибки.
Петр Первый".
Справа:
"Труд, труд! Как я чувствую себя счастливым, когда тружусь.
Лев Толстой".
- Любопытно, - признался Глебов подошедшему к нему скульптору.
- Полезно, знаете ли, иногда прислушиваться к голосу великих и мудрых, - ответил Климов и, взяв Емельяна под руку, улыбнулся.
Сегодня Петр Васильевич показался Глебову несколько иным: в шерстяной вязаной рубахе серого цвета, без пиджака (в кабинете было довольно тепло), подвижной, общительный, он был весь какой-то домашний. Даже не верилось, что этот невысокого роста, чуть-чуть сутулый крепыш с короткой жилистой шеей мужика создал стоящие на стеллажах скульптуры, которые удивляли и восхищали зрителей. Среди портретов Емельян в первую же минуту увидел бронзового Посадова и беломраморного маршала. Посадов казался несколько моложе, чем в жизни, жестче. Мраморный маршал был совсем молод, в погонах генерал-полковника: видно, Климов лепил его давно. И потому, что Климов, Посадов и маршал были на "ты", Глебов понял: всех их связывает давнишняя дружба.
В углу, рядом с дверью, на, специальной тумбе-подставке стоял портрет, закрытый белой материей. Ни Посадов, ни маршал не обращали на него внимания. Но любознательные заводские ребята не прошли мимо, и Коля Лугов шепотом спросил Сашу:
- А там что спрятано?
- Секрет, - ответил Саша и, намекая, прибавил: - Отец приготовил сюрприз.
Это еще больше разожгло любопытство ребят, и Ключанский, бесцеремонно отвернув нижний край чехла, заключил с видом знатока:
- Гранит.
К этому "граниту" и вел Климов, взяв под руку Емельяна и Сергея Кондратьевича. Подойдя, он пригласил всех остальных. Шагая широко, легко подошел маршал и недвижно застыл в окружении ребят. Вразвалку приблизился Посадов. Петр Васильевич, не сказав ни слова, снял покрывало.
