Иван Шевцов - Бородинское поле

Иван Михайлович Шевцов

Бородинское поле

КНИГА ПЕРВАЯ. ПЯТЬ МЕСЯЦЕВ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

В переполненном общем вагоне, несмотря на открытые окна, воздух спертый, густой, перемешанный с едким махорочным дымом - хоть топор вешай. А за окном вагона тихое золотистое бабье лето уходит от Москвы на север, чтоб где-то в ярославских и вологодских лесах оборвать белую паутину задумчивой грусти, растаять в стылых утренних туманах, превратясь на архангельской земле в холодную осень. Торопливо бегут назад телеграфные столбы, медленней проплывают тронутые первой желтизной березовые рощи и безмолвные колокольни церквей, освещенные низким предвечерним солнцем.

И само солнце - раскаленный диск - уже не слепящее, а какое-то угасающее, с четко очерченными краями, бежит вперед параллельно поезду, спешит, торопится, словно играет наперегонки; на поворотах то отстанет, то снова вырвется вперед, то затеряется в густых зарослях придорожного леса, затем сверкнет в просветах деревьев и снова бежит, померкнув от усталости. Она заметна с каждой минутой - солнечная усталость. Накал постепенно ослабевает, принимая сперва багряный, а затем и совсем алый оттенок. И наконец солнце с разбегу врезается в почти незаметную тучу, синеватой скалой лежащую на горизонте. И теперь по западному небосводу уже не диск катится, а просто летит срезанный купол, похожий на парашют. Постепенно алея, этот купол превращается в парящий над землей зонтик.

Красота необыкновенная! Глеб наблюдает ее с верхней полки вагона.

В Загорске, где поезд стоял двенадцать минут, пропуская воинские эшелоны, слышался заунывный, протяжный звон к вечерне.

Вагон - растревоженный улей. Тут смешались и детский плач, и напевный женский говор, и неторопливый рассказ фронтовика о том, какой ад стоял у Соколовской переправы и сколько там полегло наших и немцев - видимо-невидимо.

Майор Глеб Макаров устал от этих разговоров. Он их досыта наслушался в госпитале в Ярославле, где лежал после ранения немногим больше двух недель. Он побывал в огненном аду в жарком июне под городом Гродно - там с превосходящими силами фашистов вели кровопролитные бои части 6-го механизированного и 6-го кавалерийского корпусов. В тех ожесточенных боях погибли командир механизированного генерал Хацкилевич и командир кавкорпуса генерал Никитин. А его, майора Макарова - командира артиллерийского полка, судьба тогда миловала. Ранен он был уже потом, гораздо позже, на смоленской земле. За непродолжительное время боев он повидал такое, что словами не расскажешь - стынут человеческие слова, леденеют, как слезы на сорокаградусном морозе.

А за перегородкой теперь уже женский голос, медлительный и печальный, как звон церковного колокола, рассказывает:

- На пассажирский поезд налетели… Днем это было, а их туча темная, самолетов. Закидали бонбами… Страсти господни, что творилось. Паровоз опрокинулся, вагоны горят, а там люди - полнехонько людей. И детишек, и раненых вакуировали, которые совсем немощные, больные. А он все кидает и кидает бонбы. Вагоны горят, и детишки кричат "Спасите!", а кому спасать-то, когда все кругом горит и бонбы сыплются, грохают, аж земля дрожит.

Слова ее - как ржавой пилой по обнаженным нервам Глеба Макарова. О каком поезде она говорит? Где это было? Может, на перегоне между Гродно и Витебском? С поездом, в котором ехала его жена Нина с восьмилетней дочуркой Наточкой? И Наточка в горящем вагоне звала, может, на помощь?..

Макаров знал, что эшелон, в котором эвакуировались его жена и дочь, фашисты разбомбили. И если бы Нина и Наточка остались живы, они написали бы в Москву. Эшелон их бомбили в конце июня, то есть два месяца тому назад. Позавчера Глеб получил из Москвы от сестры Вари письмо. В конце была печальная фраза: "О Нине и Наточке никаких вестей". Значит, правду говорила жена полкового интенданта, которая ехала в одном поезде с Ниной и чудом осталась жива: Нина Макарова и дочь погибли во время бомбежки, не доезжая Витебска. Значит, правда, страшная, жуткая правда, с которой нельзя примириться. И он не мирится, не желает, он не согласен. Все врут - и жена интенданта, и эта певучеголосая незнакомая женщина в соседнем отсеке вагона, и Варя. Нина и Наточка живы, они спаслись из горящего поезда и долго-долго, почти целых два месяца, добирались до Москвы. И наконец добрались. Вот приедет он сейчас в деревянный родительский дом на Верхней Масловке, а они уже там - Нина и Наточка, будут встречать его…

Глеб Макаров с суеверной настойчивостью и упрямством язычника внушал себе такую фантастичную, нереальную мысль, точно заклиная судьбу, умоляя ее сотворить чудо. Он не верил в чудеса, но сейчас ему до смерти захотелось, чтоб свершилось чудо. Он от кого-то слышал или где-то читал о чудодейственной силе самовнушения, и теперь, в самые трудные дни своей жизни, прибегнул к неведомому и неиспытанному. Так было легче на душе.

Он знал, что в Москве его ждут родные, которых он известил телеграммой. В Ярославле в госпиталь к нему приезжала Варя - любимая сестренка, средняя в семье Макаровых. Младший брат Игорь, лейтенант-танкист, тоже как и он, Глеб, встретил войну на западе. Последнее письмо от него получено месяц назад. Краткая записка: жив, здоров, бьем проклятую немчуру. Всем боевой фронтовой привет.

Варя показала Глебу Игорево письмо - оно было датировано двадцать шестым июля. А сейчас на исходе август. С тех пор от брата никаких вестей. Может, и в живых давно нет.

В Москву поезд прибыл вечером. Глеб вышел на темную площадь вокзала, и Москва ему показалась необычной, какой-то настороженной, непривычно погруженной в темноту. И только яркий свет в метро вернул ему ощущение, знакомое с детства. Но оно не было продолжительным: на "Динамо" Глеб вышел из метро, встреченный, как и на вокзале, темнотой притихшего, настороженного города. Столичный центральный стадион "Динамо" угрюмо молчал, вздыбив в лунное небо черные силуэты юпитеров. Что-то больно ударило по туго натянутым струнам души, защемило под ложечкой. В памяти пробудились годы пусть не всегда легкой, но навеки прекрасной юности. Сколько раз бывал он здесь, на трибунах стадиона, в кипящем океане страстей болельщиков. Стадион в его памяти хранился солнечным и восторженно шумным, как праздник.

Воровски выползшая из облаков луна бледно осветила самое высокое в этом районе здание - построенный перед войной жилой дом авиаторов. Своей несколько неожиданной архитектурой он напоминал Макарову канцелярский стол, опрокинутый вверх ножками.

Ощущение нового, непривычного отвлекло его на какое-то время от тревожных мыслей о семье, от того нравственного напряжения, в которое он был погружен в последние дни и особенно часы. Эти мысли и напряжение вернулись к нему тогда, когда он знакомым проходным двором вышел на свою улицу, пустынную и приумолкшую. Глеб ускорил шаги: он знал - его ждут. Привычно нащупал в темноте кнопку звонка, нажал ее и не услышал сигнала. Понял, что звонок не работает, постучал.

Открыла мать - Вера Ильинична. Сухонькая, как-то неожиданно состарившаяся, она прижалась к широкой груди, уцепилась за кожаную портупею, заплакала тихо.

- Глебушка, сынок… Один остался.

Голос у Веры Ильиничны вообще был тихий и мягкий, а теперь и совсем пропал, еле слышно.

"Один остался… Значит, не свершилось чудо, не объявились жена и дочурка".

Он поцеловал ее седые волосы и сказал тоже тихо:

- Ничего, мама, ничего.

Потом обнял отца, расцеловались трижды, поцеловал сестру и пытливо посмотрел на смиренно стоявшего в сторонке молодого блондина, хрупкого телосложения, стройного и бледнолицего. Догадался: муж Вари, тот самый молодой и талантливый архитектор, который, по словам сестры, рвется на фронт, а его не отпускают. Познакомились. Зятя звали Олегом Борисовичем Остаповым.

Осмотрел большую квадратную комнату, тускло освещенную керосиновым фонарем, висевшим под потолком. Кое-что переменилось за два года, которые он не был в Москве. Задержал задумчивый взгляд на фотографиях, висящих на стене в простеньких рамочках. На одной, большого формата, Глеб с Ниной, молодые, юные. Он - лейтенант-артиллерист. Нина в то время только что окончила педтехникум. Рядом другая фотография, меньшего размера. На ней они уже вчетвером: Глеб, Нина, Святослав и Наточка. Семья. Была семья… Что-то потемнело в глазах, помутилось. Мать, сдерживая рыдания, удалилась во вторую, маленькую, бывшую Варину комнату, а теперь спальню стариков.

Глеб отвернулся от фотографий, присел к столу.

- Вот так все время - все глаза выплакала, вся извелась, - негромко сказала Варя, кивнув в сторону ушедшей матери.

- Может, еще объявятся, - молвил Трофим Иванович, седовласый поджарый старик, и тоже придвинулся к столу.