Михаил Жестев - Татьяна Тарханова
— А что ж — коврик неплохой. Вот выдадим мы Таньку замуж, у нее народится потомство, и тогда мы этих кошечек повесим у детской кроватки...
Шутка шуткой, но Танюшка уже не прежняя девчонка, если подружка выдает ее замуж и сулит ей потомство.
Но, в общем, Игнат ничего не имел против того, чтобы Танюшка из девчонки превратилась в барышню, и даже сделал для себя кое-какие родительские выводы. Пусть Лизавета поглядывает, что за парни около внучки увиваются. И не надо ли ей новые туфлишки или шляпку купить? А главное, соответственно к ней относиться... Увидит — дед уважает, будет требовать и от других уважения. Назвать ее сопливой — боже упаси! И ни-ни, чтобы выругаться при ней. И требуется блюсти обхождение с Лизаветой... Так сказать, для поддержания женской гордости. Но самому Игнату было в это время совсем не до внучки. Татьяна никогда еще не видела его таким обеспокоенным и хмурым. Сначала даже трудно было понять, что его тревожит и вызывает в нем постоянное раздражение. Он возвращался с работы поздно и, едва перешагнув порог, начинал ругать чем-то не угодивших ему начальников цехов, которые всех распустили и больше думают о собственном спокойствии, чем о том, как бы быстрее, на полную мощность пустить комбинат. Обычно летом Тархановы пили вечерний чай на веранде, откуда открывался вид на все Раздолье. А тут Игнат стал требовать, чтобы накрывали стол за домом, где все заслонял собой огородный плетень, и зло ворчал:
— Тошно смотреть на Раздолье.
Он перестал понимать, что творится в том самом Раздолье, которому положил основание. Одно слово — Раздолье, а на самом деле теснота! Понаехали со всех сторон племянники и племянницы, зятья и свекры, всякие тетки и дядья — кто откуда, а больше всего из Глинской округи. Одни к родне, другие свой дом строить, третьи к знакомым, пока место в общежитии дадут. Каждый вечер Игнат обязательно рассказывал какое-нибудь очередное неприятное происшествие, случившееся на комбинате. У склада, за штабелем досок, рабочие распивали водку и даже не устыдились, когда их увидел начальник цеха. В механической, что окнами выходит к складу готовых изделий, трое заспорили, кто незаметно для охраны подползет под проволоку и среди белого дня унесет мешок огнеупорного кирпича. Зачем им кирпич? Озорство! Один такой целый день по цеху слонялся, сам ничего не делал, другим мешал. Его прижали. Так грудь выставил, чуть не в драку полез.
И все же больше всего беспокоили Игната не эти сорвиголовы. Игнат понимал, что война, потребовавшая от людей величайшей дисциплины и самопожертвования, породила кое у кого желание не считаться с той самой дисциплиной, которая еще недавно властвовала над ним. Придет время — одни образумятся, других образумят, порядок будет — иначе производство немыслимо. Другое вызывало его возмущение. Многие из тех, кто заполнил собой Раздолье и осел в Глинске, еще недавно были колхозниками. Родившиеся на земле, вспоенные и вскормленные ею, они были равнодушны к ней. Они бросили ее без сожаления и раздумья. Пусть дураки, которым некуда податься, на ней работают, а они ушли в город и назад ни за что не вернутся. Они не хотели даже слушать о колхозе. На все был у них один непробиваемый ответ: «Тебе нравится работать на земле? Ну и работай, а к нам не приставай». И если с нарушителями трудовой дисциплины он мог спорить, убеждать их и, наконец, пригрозить им, то перед этими, уже послевоенными беглецами из деревни он чувствовал себя совершенно беспомощным.
Однажды летом ему позвонили из завкома.
— Игнат Федорович, к вам зайдет председатель одного колхоза. Подумайте, чем мы можем им помочь.
Не прошло и десяти минут, как Игнат увидел пробирающегося через завалы строительного мусора пожилого человека в чесучовом нараспашку пиджаке, в соломенной шляпе, с палкой, срезанной, наверное, в орешнике. Игнат догадался: это и есть тот самый председатель, которому придется помогать. Но когда гость вошел в конторку, Игнат удивленно воскликнул:
— Тарас, ты?
— Видно, нам с тобой не разойтись, — весело рассмеялся Тарас. — Ты от колхоза, а колхоз к тебе. Эх, если бы не война, знаешь, где бы уже колхозы были? Ну да чего там говорить, сам понимаешь. А теперь такая нехватка в людях. Строить надо, а некому.
— Стало быть, за людьми приехал?
— Хоть самому берись за топор.
— А где же я их возьму? Наш ремонтно-восстановительный цех не велик.
— Урви где-нибудь.
— У государства, Тарас, надо урывать.
— Я понимаю. Но и мы ведь не частники. Мне бы бригадку человек на шесть. Я бы рядом кого помоложе поставил, глядишь, через месяц-другой свои плотники. Ведь те, что были, все у тебя.
— Не встречал.
— В городе заводы строят, в городе легче…
— Да так ли?
— В деревне две работы делать надо. И колхоз обстраивать, и свое жилье. А в городе он за восемь часов со всеми делами управится.
— Ладно, двух плотников я тебе уступлю.
— Это все равно, что ничего не дать.
— Постой, еще получишь подъемник. Есть у меня один на примете. Я его быстро отремонтирую и доставлю. А подъемник — он трех рабочих стоит.
— Да мне специалисты нужны, плотники, хоть на три месяца.
— Дам трех на полгода. И пользы будет больше, и, выходит, шестерых даю.
Тарас был несколько сбит с толку этой неожиданной арифметикой, но дважды три — все-таки шесть, и он лишь сказал:
— Ладно. А гвоздей не дашь?
— И людей и гвоздей?
— Еще бы старый драночный станочек.
— Опять раскулачить хочешь? — рассмеялся Тарханов.
— Стекло еще требуется.
— Постой, Тарас. Ты меня своим шефом выбрал не потому ли, что думаешь: Игнат — он свой, земляк, не откажет.
— А нам половина всего рабочего класса земляки. Думаешь, не вижу? Люди-то все уходят и уходят из колхозов... Еще больше, чем до войны.
— Видно, война избаловала...
— Избаловала? — как-то неопределенно переспросил Тарас и неожиданно резко поднялся с табуретки. — Ты зарплату давно получал? Неделю назад! И через неделю опять получишь. А в ином колхозе грамм да грош, и то раз в год. Самому простому человеку надо быть героем, чтобы работать в таком колхозе и не думать, как бы уйти в город. Вот тебе и избаловались. — И тут же, приглушив злую вспышку, сказал уже спокойно, с усталостью: — Так ты, Игнат, стекло тоже дай. Ты — бывший мужик и должен понять: не оттого у нас грамм да грош, что разучились хлеб сеять, а оттого, что за наш хлеб больше не платят. А почему так — не пойму. Может, денег у государства мало? А может, считают: ничего, колхоз сдюжит? Только сколько же можно так сдюживать? Войны-то нет.
Игнат молчал. В Пухляках беда! Да что же это такое? И денег мало, и хлеба граммы, и люди бегут, словно нет им дела до колхоза. А ведь земля — это все. Земля — хлеб, земля — уголь, земля — железо. Земля — всему начало. И не будет никому в жизни хорошо, если в колхозе плохо.
Неожиданно спросил:
— А дома-то все в порядке? Старуха-то как?
— Старуха у меня крепкая. Всех нас переживет.
— Иринья все у тебя? Как она?
— Трудно бабе, коль у нее ребят что зубьев в бороне, а еще труднее, которая сама по себе, и кругом никого.
— Значит, никого, — в раздумье проговорил Игнат и, чтобы не встретиться взглядом с Тарасом, опустил голову. — Это ты верно сказал, трудней нет, когда сам по себе. Жалко бабу. — И вспомнил летнюю ночь, сарай и счастливый, тихий смех Ириньи. И вспомнил еще, как на следующий день задумчиво смотрела она куда-то вдаль за Мсту, словно ждала из будущего своего счастья. Не сбылось! Видно, так уж ей суждено. Вот она, жизнь деревенская. В людской бедности, в бабьей горести.
Сколько лет прошло с тех пор, как Игнат оставил деревню. Казалось, уже ничто не сможет пробудить в нем чувства человека земли, задеть ее болью, ее нуждой. Все как будто было похоронено под пережитым страхом беглеца, под горькими раздумьями об обиде, наконец самим новым его существом рабочего человека, привыкшего к пыли помольных цехов и жаркому дыханию гофманских печей. Даже поездка в Пухляки во время войны не вызвала у него такого чувства, как этот приезд Тараса Потанина. Грош да грамм! Он мысленно повторял эти два слова, и у него было такое чувство, словно он сам обнищал. Грош да грамм. Как же там люди живут? Ему уже чудилось, как бедность одного колхоза разливается по всей Мсте, надвигается на Глинск. Он был рабочий, но жизнь деревни была для него мерилом жизни всей страны.
После работы Игнат зашел в пивную. Выпил стакан водки. Но что ему стакан, когда о тех, кто хмелеет от литра водки, говорил с пренебрежением: слабоватый нынче народ! На этот раз он сам охмелел. Выйдя из пивной, он услышал: «Ну чего стоишь, как колхозник, посеред дороги». Это было сказано не ему. Но из всего того, что говорили вокруг, он запомнил лишь одну фразу. А потом почти то же самое он услышал, когда садился в автобус: «Эй, деревня, куда лезешь?» Игнат резко повернулся. Кто это сказал? Ему даже почудилось, что и там, у пивной, и здесь, на остановке, был один и тот же человек. И вдруг уже в самом автобусе он услыхал: «Соображать надо, тут тебе не колхоз...» Это уже сказал вон тот, в мягкой шляпе, что стоит к нему спиной у выхода. Игнат рванулся вперед, пробиваясь сквозь людскую толщу. Он этому городскому покажет, как соображать надо. Он его научит, кто кому посеред дороги встал и куда лезет колхозная деревня. В эту минуту он забыл, что когда-то сам с пренебрежением говорил о колхозах. Он этому в шляпе скажет: «Ты чей хлеб ешь, сука? Тебе кто дал право не уважать людей, которые хлеб сеют?» Он был так возмущен, что не заметил, как на первой же остановке человек в шляпе вышел из автобуса. Он увидел его уже на тротуаре, когда дверь автобуса автоматически закрылась. «Стой, кондуктор!» Но автобус тронулся. И тут Игнат увидел, что человек в шляпе — Чухарев. От обиды, злобы и возмущения Игнат выругался.
