Михаил Жестев - Татьяна Тарханова
— Давай выпьем, сынок! — Игнат поднял стакан. — За все...
— Я ведь как нашел тебя, батя? Вышел из госпиталя — и к коменданту города. И вдруг вижу: в сквере — доска, а на ней твой портрет!.. Бригадир комбината Тарханов! Знатный человек города! Ну, я на комбинат, а оттуда в Раздолье...
— Вот какая дорога нас свела! Человек, он может глупость сделать, но все едино место свое в жизни найдет и на прямую дорогу выйдет.
Было уже близко к полудню, когда Василий поднялся.
— Время мое подходит. Давайте попрощаемся.
— То есть как — попрощаемся? — удивился Игнат.
— В двадцать три ноль-ноль уезжаю на формирование. Ведь еще до Глинска надо добраться.
— Раз такое дело, ничего не поделаешь. — Игнат подошел к вешалке, снял фуражку и, нахлобучив ее на голову, сказал Тарасу: — И до вечера не пришлось погостить.
— Я тоже поеду, — вскочила из-за стола Татьяна. — Только скажу, чтобы меня не ждали.
Они вышли на улицу, и, когда Татьяна скрылась в проулке, Игнат спросил сына:
— Ты, Василий, может, второй семьей обзавелся?
— Нет.
— Вроде как с хлеба на квас перебиваешься? Может, оно и к лучшему... В войну не до семьи.
В Глинск приехали поздно вечером.
Шли на станцию пешком.
— Провожаю я тебя, Василий, не куда-нибудь, а на войну. Провожаю, а на душе у меня светло. И ты, Василий, должен это понять.
Совсем близко просвистел маневровый паровоз, лязгнули буфера товарных вагонов. Василий прислушался.
— Состав готовят. На фронт пойдет. Надо войну кончать.
Зал ожидания, дощатый вокзальный перрон, небольшая площадь перед станцией — все было заполнено. Не меньше, чем отъезжающих, было провожающих, преимущественно женщин. Матери, приехавшие на свидание к сыновьям, жены и сестры, бросившие все, чтобы еще раз увидеть мужей и братьев. Были и такие, которых свела с солдатом случайная встреча, короткая любовь и последнее расставание. Души их так и остались не понятыми теми, кто их презирал, а часто и теми, кому они отдавали себя, не требуя взамен ни верности, ни постоянства, ни возвращения после войны — ничего, кроме любви. В минуту расставания военная жена знала: погибнет солдат или останется жив — к ней он уж не вернется. Она была ему в эту минуту и женой, и сестрой, и матерью. И ее горе было ничуть не меньше.
Состав предполагали подать к погрузке в двадцать три ноль-ноль. Но прошла полночь, стрелка больших станционных часов близилась к двум, а посадки все еще не было. Татьяна сидела на перронной скамейке и слушала, о чем говорили отец и дед Игнат: Пухляки, Хибины, фронт, Глинск. Как жизнь жестока к ней. Найти отца и так быстро расстаться с ним. Но он солдат, идет война, и хорошо, что она дала им возможность провести вместе хоть один день,
Другим такое счастье даже и не снилось. А отец продолжал рассказывать:
— Десять лет прожил в Хибинах. Мостовщик и шахтер, механик и машинист. На третий год все рассказал о себе. Так вольным и оставили. Ну, а еще должен ты знать вот что: когда наши войска готовили наступление через Свирь, первым переправился на другой берег и там со своим отделением пять часов держал пятачок. В партию вступил...
И вдруг перрон, отец, дед Игнат — все исчезло, словно укатило куда-то по рельсам. А себя Татьяна увидела в товарном вагоне. Она куда-то едет с отцом. Она дремлет, положив голову на его плечо. Он накинул на нее свою шинель и тихо говорит: «Спи, спи, Танечка, когда надо будет, я тебя разбужу». Ей было уютно, тепло и очень хорошо.
Она очнулась от лязга буферов, гудка паровозов и тихого голоса отца:
— Танечка, посадка началась.
Он снял с нее шинель. И вместе с шинелью исчезло ощущение уюта, тепла и чего-то необыкновенного, что проникло в ее душу.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Татьяна по-своему знала войну. В ночном небе прерывистый гул — словно задыхаясь от злобы, летит фашистский самолет, он несет смерть. Это война. Падает бомба, взрыв, пламя пожарища, стоны людей — это тоже война. Подъезжающие к госпиталю крытые автомашины, на носилках выносят раненых солдат, крутые железные лестницы на чердаки цехов, свалки гипсовых повязок в овражьей низине, противогазы, в которых носят хлеб и бачки с кашей, — все это тоже война. Но стоило войне удалиться на сотни километров, и она уже стала восприниматься как нечто отвлеченное, стала самой обычной географической картой, по которой движется на запад красная, проколотая булавками узкая лента. Но вот она проводила на фронт отца, и красная лента вспыхнула живым пламенем, географическая карта приобрела особый смысл, и сознание вдруг опалила мысль: ведь каждый город, каждое село надо отнять у немцев. И за каждый город, за каждое село надо заплатить жизнью и кровью. На кого падет смертный жребий войны? Может быть, на ее отца? И вот уже война ей кажется великим пламенем, охватившим от края до края всю землю, и сквозь пламя с автоматом на груди идет ее отец. И идет он туда, где вдали виден неведомый город Берлин, город зла и ненависти к людям, который, как говорил дед Игнат, должен в огне очиститься от фашистской скверны.
Война откатывалась все дальше и дальше на запад. Она уже приблизилась к Берлину. И для тех, у кого не было или уже никого не было на войне, она закончилась. Но у Татьяны на войне был отец, и для нее война не окончилась даже после того, как было объявлено о взятии Берлина и полной капитуляции немецко-фашистской армии. Последнее письмо было написано за три дня до конца войны. Войны уже не было, но в сердце девочки она еще шла. Через ее сердце пролегала последняя линия фронта, ее сердце обливалось последней кровью войны. Наконец от отца пришло письмо. Он сообщал, что еще задержится в армии.
Померкло пламя войны, от нее остались лишь старые, угасшие пожарища, ушел из сердца Татьяны страх. В сознании остался навсегда лишь образ человека, идущего сквозь огонь с автоматом на груди. Но это уже был не отец, а все те, кого она встречала в госпиталях и кто вернулся с войны, и те, кто остался там, неведомый ей в жизни и так же неведомо где ушедший из нее.
Прошло более года. Татьяна была уже в девятом классе.
С нетерпением ждала она возвращения отца. Ей даже казалось несправедливым, что ко многим девочкам отцы вернулись, а ее отца, которого она за всю жизнь видела лишь один день, еще держат в армии, не отпускают.
— Деда, а отец нас искал, когда был в Хибинах?
— Боялся искать.
— А мне знаешь что иной раз кажется: а вдруг он нас не хотел искать? Жил, жил, а мы ему совсем не нужны были.
— И тебе не стыдно так думать? — рассердился Игнат.
— Я не думаю, деда, но что я могу сделать, когда так думается.
— Глупости всякие в голову лезут, — проворчал Игнат.
Татьяна согласилась. Верно деда говорит — глупости лезут ей в голову.
Она была для Игната прежней Танюшкой, в которой он не чаял души и которую он любил, не боясь признаться в этом, больше Василия. Возможно, именно поэтому он, к собственному удивлению, обнаружил, что тонкая, звонкая и неугомонная девчонка повзрослела, стала девушкой, и хочет ли он того или не хочет, а надо мириться с тем, что к ней хаживают парни, какой-то там Егорушка Романов и Вася Демидов, что с мальчишками она ходит в театр и приходится иной раз открывать ей дверь поздно ночью. Да, Танюшка стала совсем большая! Она еще в школе, на ней еще школьный передник и косы повязаны смешными бантиками, но теперь он понимает, что живет она уже не школой, а своими мечтами о будущем. Как все просто было раньше, когда подрастал он сам, и даже когда в тех же годах был Василий. Земля отца — земля сына. Отец мужик — сын мужик. И о девках думать много не надо было. Разве что как бы поскорей выдать замуж... Сыну — землю, дочке — мужика — вот и счастье! А как сделаешь счастливой Танюшку? Все выпытывает: «Как ты думаешь, кто из меня лучше получится — инженер или биолог? А может, мне на актрису пойти учиться?» Ишь как загадывает! Вот оно, ее счастье. Думает, выбирает, требует совета. А что ей посоветовать? Ох, беда, коль молодые далеко от стариков уходят. Тогда как знаешь: ищи дорогу сам! Еще, конечно, товарищ может помочь. Вот у Танюшки товарищ — Ульяна Ефремова. Не в отца дочка, с характером. Прямая, людям смело в глаза смотрит. И тоже, видно, по ученой части пойдет. А больше всего обе стихи всякие читать любят. Закроются в комнате и читают. Слушаешь — словно родник бьет... Светлая вода... И сам взял ту книжку. На глаз никак не прочесть... «Разворачивайтесь в марше... Словесной не место кляузе...» Слова ясные, а строчки — словно изгородь неровная... Слово к слову не приставить... А девчонки даже не споткнутся. И о красоте у них свое понятие. Купила Лизавета Танюшке коврик. Повесила над кроватью. Шелковой гладью на нем кошечки вышитые... Красивый коврик. А Танюшка набросилась на Лизавету: «Зачем вы купили этих кошечек?» А потом долго смеялась: «В следующий раз купите с лебедями! А еще лучше — с расписной красавицей...» Он помалкивал. Даже не заступился за Лизавету. Может, и верно, во всех этих кошечках и лебедях нет никакой красоты? Еще с Танюшкой он поспорил бы... Но с Ульяной... Увидев коврик, она улыбнулась:
