Владимир Корнилов - Семигорье

К вечеру скулу у него разносило флюсом. Флюс наливался чернотой, потом синел, постепенно желтел, к концу недели опадал. Федя прощупывал скулу большим пальцем, устанавливал между ног фузею и, щуря глаз, снова с горсти сыпал порох в широкое дуло.

Таков был он, Федя-Нос, и ничто не могло его изменить. На праздниках он гулял широко, благо угощали его в каждом дому и не скупились для хорошего человека. Но только на праздниках. Кончился праздник — и весёлое шатание снимало с Феди как рукой: он загружал в мешок хлебы, виноватясь, что-то говорил своей хозяйке и уходил на пасеку, в одинокую свою избушку.

Алёшка не знал, по какому такому случаю пригрел его около себя Федя-Нос, но бывать с ним любил, и слушать любил, и не к кому другому — к нему шёл сейчас со своей горькой обидой на отца и с каким-то недоумённым чувством к матери. В избушке он отмяк, домашние заботы от него отошли. Федя-Нос подал мёду с чаем и, как всегда, сходу подзадорил:

— Не пойдёшь с удочкой? Какой головель в протоке прихватывает — жутко!.. И ручейники припасены…

Он сопроводил Алёшку на протоку, усадил под «уловистый куст», поставил баночку с ручейниками. Щенка забрал с собой, чтоб «не было шевеленья». Так до вечера Алёшка и мудрил над голавлями, забыв про всё на свете. К ночи, обирая губами мякоть с румяно поджаренных рыб, он разговорился.

— Фёдор Игнатьич, скажите же, наконец, чем вы меня отличили? Привечаете, а за что? Ни сын, ни родной вам. И добра никакого не сделал…

Федя-Нос прибавил в лампе свету, с другого края стола поглядел внимательно:

— Я, Олёша, со всеми одинаков: тепла надо — грейся, голоден — садись, ешь за ради бога, совета спросишь — дам. От добра не беднеют! А в злого человека — что вот есть он такой негодный — не верю. Зло и в добрых бывает. От нужды. Всё зло, Олёша, от нужды… А людей я всё же различаю. Тебя вот различил. Не запамятовал, как по весне на сухой гриве свиделись? Ты в шалашике на токовище таился. А я за тобой смотрел. Очень бывает мне интересно человека глядеть, когда он того не знает… Тогда и подглядел, как ты тем старым токовиком распорядился. Ну, красавец, всех петухов поразогнал. И с самочкой так это жалостливо обошёлся — сердце ущемил! Думаю: сейчас ты этого, дорогого мне, кавалера стрелишь. Гляжу на твой шалаш, а солнце пробивает сквозь и на лицо твоё падает. И вижу — очарован ты этой великой птицей и про ружьё не помнишь. Тут я тебя и различил, хотя раньше видел на озёрах. Показался ты мне, вот и рад, когда приходишь…

Смущаясь приятной ему похвалы, Алёшка поднялся, сунулся к умывальнику отмывать замасленные пальцы. Оттуда, из угла, спросил:

— Значит, нет злых людей? А меня отец обидел. На всю жизнь! — он вернулся к столу, рассказал всё, что случилось дома. Федя-Нос сильно расстроился, даже не мог спокойно сидеть на лавке, вставал, снова садился.

— Я-то, старый глухарь, думал, тебя собачкой одарю! От самого Петра Ишутина нёс — в нашем краю лучшей породы нету! Ах ты, едрёна калина!.. Ну, ты, Олёша, на отца сердца не держи. Всяко в житье бывает. Но скажу тебе, и ты меня послушай: ежели человек прогоняет собаку, значит, худо у него на душе.

— Ты вот что, Олёша, щеночка мне оставь. Утихнет дома — возьмёшь. Ах ты, едрёна калина!..

Ночь Алёшка проворочался на сене, не столько от духоты и комарья, сколько от смуты, которую зародил в нём Федя-Нос.

Весь другой день он провёл около избушки, помог перепилить пару лесин, поколол их помельче, вместе сходили на вырубку, нарезали берёзы на веники — Федя-Нос любил париться в баньке, за раз исхлёстывал по два веника. Потом поиграл на лугу со щенком и нарёк его именем: отныне собачка стала «Уралом». «На Урале мы долго и, кажется, хорошо жили», — пояснил Алёшка. А к вечеру вдруг собрался домой, и Федя-Нос его не задержал.

— Ступай, Олёша, — сказал он. — Пригляжу за собакой.

К посёлку он подошёл уже в сумерках и свернул на тропу, которой обычно ходил к перевозу. На обрыве, против дома, увидел одинокого человека и, чувствуя, как заколотилось сердце, помедлил с шагом.

Случайно отец оказался у знакомой тропы или долго и намеренно поджидал его — Алёшка не понял. Отец стоял, сутулясь, в руках держал очки. Даже в сумеречном закатном свете было видно, как осунулось его лицо. Близорукие глаза смотрели на Алёшку с такой растерянностью и болью, что ещё миг — и Алёшка опустился бы перед отцом на колени.

Отец старался говорить спокойно, но голос его срывался:

— Хотел предупредить… Мама очень взволнована. Я погорячился. Ты — тоже… Глупо, очень глупо: рвётся там, где не ждёшь. — Он судорожно вздохнул, надел очки. Даже стёкла очков не могли скрыть его затуманенных страданием глаз.

Алёшка опустил голову, сказал:

— Прости меня, папа. Щенка я отдам…

Иван Петрович испуганно взглянул на сына, достал из кармана платок, подержал в руке, снова сунул в карман.

— Не в щенке дело. Собачка пусть живёт… — сказал он и беспокойно огляделся. — Ты вот что: иди домой. Мама тебя ждёт. Иди!..

Дрожащие руки отца коснулись его рук, и Алёша почувствовал, как в его груди вдруг всё заледенело. Он понял: дома что-то произошло, что-то гораздо более важное, чем всё, что было до сих пор.

У крыльца отец остановился.

— У меня тут дела. Пойду проверю, — сказал он, ещё раз взглянул на Алёшку и пошёл, почти побежал мимо заборчика, не оглядываясь. Алёшке казалось, что он вот-вот споткнётся — ноги плохо слушались отца.

В доме всё было на своих местах. Мать сидела в большой комнате за столом, писала письмо.

— Я ждала тебя, Алёша. Сядь, — сказала она. Мама всегда встречала его улыбкой, всегда, когда бы он ни переступал порог дома, откуда бы ни возвращался — из школы или с охоты. Первый раз он не увидел маминой приветливой улыбки, она даже не перестала писать.

— Сядь, Алёшенька, — повторила она, и Алёшка, впервые оробев перед матерью, послушно сел.

Маму он не узнавал: лицо её как будто заострилось, было решительным и непреклонным, рука твёрдо лежала на столе. Как будто невероятной силы пружина, обычно закрученная лишь на слабый виток, теперь сжалась в ней до предела. В каждом движении её руки, повороте головы, взгляде звенела эта напружиненная сила.

Мама дописала письмо, аккуратно перегнула, вложила в конверт.

— Алёшенька! — Она смотрела на него решительно. — Я ничего не буду тебе объяснять. Всё мы решим потом. Сейчас я прошу об одном: ты должен поехать со мной в Ленинград…

«Вот оно! — Алёшка замер. — Вот оно, то смутное, тревожное, что передалось ему от отца. Мама хочет уехать! И он, Алёшка, должен…» Он с трудом понимал, что он должен. Как из плывущего над рекой осеннего тумана постепенно проступают очертания прибрежных кустов, песчаных кос, застрявших на отмелях коряг, так в его сознании проступило то, что случилось в доме той, теперь, казалось, далёкой, ночи, когда разгневанный отец выбросил на двор щенка. Теперь он мог понять растерянность отца, знал, почему он не поднялся в дом, а придумал себе дело в посёлке. Он понимал теперь, почему мама в то утро молча ВЕЛЕЛА ему уйти из дома. Туман уплывал. Всё открылось и виделось ясно, с такой пронзительной обнажённостью, что Алёшка закрыл глаза.

Мать положила ему на голову руку.

— Алёшенька! Родной мой! Не время говорить о моей, о твоей жизни. Ты всё поймёшь потом. Сейчас ты должен поехать со мной! Должен. Алёшенька, должен…

Глаза её, полные слёз и отчаяния, молили. Алёшка понял, что мама давно задумала уехать из Семигорья, но у неё не хватало сил начать другую жизнь без него. Маленькая собачка подстегнула время, она подстегнула и мамину решимость.

— Поедем, Алёшенька… Мне надо успокоиться, повидать родных. Папа тоже подумает… Может, ещё всё уладится… Нам надо поехать, Алёшенька… — Она не отпускала, гладила его руку своей горячей, огрубевшей в домашних делах ладонью.

Алёшка не мог выстоять перед её слезами.

— Хорошо, мамочка, поедем, — покорно сказал он, — только не плачь. Пожалуйста, не плачь, мама!

На кухне тихо открылась дверь. Елена Васильевна поспешно вытерла платком глаза, выпрямилась, подобрала локти. Снова она была непримирима, её прищуренные глаза смотрели сухо и решительно.

Алёшка слушал, что делает отец: отец постоял у порога, подошёл к дверям комнаты, заглянул, поспешно ушёл обратно. Остановился, затих. Алёшка напрягает слух, слышит, как отец пальцами постукивает по столу.

Мать неподвижно сидит, охватив щёки ладонями.

В доме так тихо, что хочется кричать.

У РОДНЫХ

Алёшка с тёмной лестничной площадки последним протиснулся в узкую дверь и встал у порога. Длинный, стеснительный, с тяжёлым чемоданом в руке, он стоял у большой, окутанной паром, радостно шипевшей плиты и терпеливо ждал, когда притихнут ахи, охи, поцелуи, суматошный говор семейной встречи. Елену Васильевну окружили, обнимали и целовали все разом, потом заново, по очереди: сестра Мария — Мура — Мусенька, самая старшая сестра Марина, или Мома, как звали её по-семейному, муж самой старшей сестры, дядя Саша, хитро подмигнувший Алёшке через поблёскивающие стёкла пенсне, и дедушка Василий, не потерявший достоинства даже в этой всеобщей суете. Бабушка Катя, такая толстая. Что руками не обнять, но с удивительно молодым гладким и добрым лицом властным жестом отстранила всех, передником вытерла рот и расцеловала любимую дочку в глаза и губы.