Андрей Упит - Северный ветер
— Называлось только одно имя.
— Мое?
Несколько шагов они молча идут рядом. Потом Мейер останавливается.
— Я хочу дать вам один совет — самый дружеский: бегите отсюда, и как можно скорей. Вам надо исчезнуть сегодня же ночью, если вы хоть немножко дорожите своей жизнью.
Мартынь глядит куда-то в сторону.
— Какая цена такой заячьей жизни?..
— Тогда по крайней мере подумайте о других. Каждый лишний день, который вы проведете здесь, угрожает их существованию. Посудите сами, кто решится иметь с вами дело, предложить ночлег или протянуть кусок хлеба? Одно ваше присутствие провоцирует на предательство и прочие мерзости.
— Награда за мою голову еще не объявлена?
— Ах, перестаньте шутить! Речь идет не об одной вашей голове. Новые безумные авантюры приведут к ненужным жертвам. Я никогда не верил и не верю в ваше дело. Но вы-то не безумец. Дайте мне слово, что исчезнете — сегодня же ночью.
Мартынь уже перепрыгнул через канаву.
— Не беспокойтесь. Вам и вашей семье не придется волноваться из-за моего ночлега или куска хлеба…
Больше слов не слышно. Ветер разрывает звуки, рассеивает их.
9
В волостном правлении назначена сходка. Посыльному уже не приходится бегать по домам, напоминать и уговаривать, как еще недавно, в дни свободы. Тогда иной раз собрание приходилось отменять из-за того, что главные его участники ушли в помещичий лес на охоту или поехали за дровами, а то и попросту поленились так рано вставать. А теперь… Стоит только волостному старшине появиться в имении с извещением или через посыльного передать двум-трем случайным прохожим, как в тот же день вся волость узнает. Даже в глухих лесных чащобах, откуда и дыма из труб не видать и собачьего лая не слыхать. Куда газеты и письма попадают лишь раз в две недели, а дорогу, петляющую в кустах ивняка и среди заросших осинником канав, может найти только сведущий человек.
Еле видимые в тумане и дыму хвойные леса, что тянутся до самой Даугавы, чутко вслушиваются. Вороны, летящие по утрам ловить рыбу в прорубях, возвращаясь под вечер, разносят неожиданные вести. Северный ветер с воем забирается под крыши, свистит в ушах и не дает спать по ночам.
Сходка назначена на десять утра. Но уже к девяти в волостном правлении негде повернуться. Комнаты и коридоры битком набиты. А еще толпятся за дверью. Стоят притихшие, напряженные, как перед грозой. Ни смеха, ни улыбки, ни громкого говора. Недосказанный намек, нетерпеливый жест, равнодушное пожимание плечами, безнадежный кивок головой. И тяжкие вздохи. Предчувствие чего-то неотвратимого и кошмарного. Зимнее пасмурное небо и серые сумерки свинцовой тяжестью ложатся на плечи перепуганных людей. Они остерегаются глядеть друг на друга. Боятся вымолвить слово, которое можно превратно истолковать. Страх и недобрые предчувствия гнетут всех. Но каждый думает только о себе. Сотый раз перебирает в уме всю свою жизнь и поведение в эти тревожные дни. Будто хочет среди топкого болота найти твердую почву, на которой можно устоять. Каждый всесторонне взвешивает любое событие, к которому он был причастен, и выискивает для себя объяснения и оправдания. Распаленное воображение находит вину даже там, где иному и в голову бы не пришло искать ее. Трусливая, безвольная мысль в животном страхе мечется во все стороны, подобно зеленой ящерице. Ищет, на кого бы свалить вину, кого бы подставить под удар вместо себя. Но тут же глаза отворачиваются от намеченной было жертвы, будто увидав собственную отвратительную наготу.
Стыд за свое малодушие и животную низость гнетет сильней, чем нависшее серое зимнее небо и грозящие кары. Залезть бы куда-нибудь, спрятаться и лежать, уткнувшись носом в землю, пока минует этот зловещий кошмар… Нет, нельзя! Приходится стоять смирно в ожидании приезда господ.
Сюда согнали всех — от шестнадцати до семидесяти лет. Подростков, которые путаются под ногами у взрослых. Женщин с зябнущими, плачущими грудными детьми на руках. Стариков и старух из богадельни — замшелых, оборванных, вшивых. Разбитые параличом, изъеденные дурными болезнями нищие лежат на ступеньках крыльца, сидят на корточках вдоль стен. Их притащили сюда невесть из каких закоулков и трущоб. Как ветер сметает в кучу гнилые листья, так страх перед смертью привел их сюда.
Непонятная, бессмысленная, животная жажда жизни… Она существует даже там — и чаще всего там, — где существование потеряло всякий смысл и ценность…
Созвали на десять, а люди пришли на час раньше. Уже около двенадцати, а господ все нет как нет. Стоящие на дворе то и дело поглядывают в сторону имения. Те, кто забрался в дом, к теплу, начинают задыхаться от невыносимой духоты и смрадного запаха потных ног и талого снега. Они сидят на грязном полу, вдоль стены, даже не подбирая ног, когда проходящие наступают на них.
Стонут загнанные в угол больные и старики. Орут грудные младенцы, и матери тщетно стараются заткнуть им рот пустой грудью, высохшей от треволнений и вечного страха.
— Воды, — молит бледная, совсем еще молодая женщина, прикорнувшая на корточках в углу с отчаянно ревущим месячным ребенком. Шерстяной платок сполз у нее с головы. Полушубок распахнут, ситцевая кофточка расстегнута. Исхудавшая грудь висит, как тряпка, и посиневшее детское личико отворачивается от нее с отвращением. Даже когда матери удается заткнуть младенцу рот, он продолжает хныкать и синеет еще больше.
Раздобытый на кухне у посыльного ковш с водой передают по рукам через головы людей. На полпути там не остается ни капли, и его возвращают обратно.
— Воды… будьте же вы людьми… — плачет, в углу женщина. Стоящие поближе к ней зашевелились. Некоторые переглядываются. Кое-кто вздыхает. А в конце концов получается так, что все поворачиваются к ней спиной. Каждый считает себя обязанным неотрывно глядеть на дверь канцелярии.
Мимо нее проходят на цыпочках, разговаривая шепотом, чтоб туда не донеслось ни звука. Всем кажется, что там идут какие-то торжественные приготовления.
А там ничего не происходит. Посыльный еще с раннего утра приготовил все, что требовалось.
Длинный стол аккуратно покрыт красной материей. Нигде ни складочки, ни пушинки. Предательские кляксы ловко застелены листами белой бумаги. Зерцало, которое посыльный уберег в чулане за молочными горшками, теперь извлечено оттуда, начищено до блеска и выставлено на середину стола против старого кресла с подлокотниками. По бокам от него на почтительном расстоянии поставлено по одному стулу, а поодаль припасено еще три стула, — два из них принадлежат посыльному. Как знать, сколько их соберется, этих господ.
В канцелярии пока пять человек. Волостной старшина Подниек и оба его помощника, Сермулис и Гоба, писарь Вильде, — его в свое время отстранили и прогнали, но он с неделю назад вернулся, — и Зетыня Подниек в черной шубе и шляпе, повязанной сверху белым платком.
В канцелярии так натоплено, что трудно дышать. Все красные, вспотевшие. Особенно Зетыня в своей шубе тяжко дышит и время от времени варежкой смахивает со лба капли пота.
Подниек в грязных, мокрых бурках проходит по комнате к окну. Хоть он сегодня утром и умывался, но под белым платком на шее видна грязь.
— Не едут что-то, — говорит он упавшим голосом и продолжает смотреть в окно. Ему виден посыльный, который стоит за амбаром на пригорке в дозоре. Подниек глядит на круглые стенные часы. Двенадцатый час!
Зетыня сама взволнована, но еще больше раздражает ее беспокойство мужа.
Дома она все время твердила ему:
— Ты волостной старшина, ты пострадал от бунтовщиков. Теперь твое право, твоя власть. Пусть они ответят за свои проделки, за позор, который нам пришлось претерпеть. Никакой жалости, никакого прощения. Тебя разве кто-нибудь жалел? Они были как собаки. Пусть теперь получают по заслугам…
На словах муж согласен с ней. Однако Зетыня ясно видит, что он все-таки боится. Будто жернов висит у него на шее, а не бляха волостного старшины.
Его гнетут служебные тяготы и неизвестность впереди.
Зетыня поправляет мужу платок на шее и шепчет:
— Ну чего ты дрожишь, как дурак? Постыдился бы. Волостной старшина… Чего тебе бояться?
— Да, да… — лепечет Подниек, кивая головой, стараясь не глядеть ей в глаза.
Сермулис и Гоба молчат. Забившись в угол возле денежного ящика, они стоят, прислонившись к стене, и понуро глядят себе под ноги.
Один писарь Вильде спокоен и самоуверен. Правда, с его румяного, гладкого лица еще не совсем сошли следы тех унижений и насмешек, которые пришлось ему пережить, когда его прогнали с должности. Лысина на макушке стала с тех пор еще пунцовей, а длинные выцветшие, брови будто еще ниже опустились на глаза. Но по-прежнему золотая цепочка от часов тянется от одного кармашка жилета к другому. А когда он вынимает белоснежный носовой платок, утирает им лоб и покрытую испариной лысину, тонкий аромат наполняет комнату.
