Андрей Упит - Северный ветер
Оба драгуна стоят у дверей, уставившись на Зетыню.
— Волостной старшина! — Ротмистр оборачивается к Подниеку. — Ты почему отдал печати и все прочее этому… как его, мерзавца?..
— Гайлену, ваше высокородие. Я не давал. Они у меня насильно забрали. Вызвали сюда и отняли. Еле самого отпустили.
— Что же ему было делать, господа! — не может сдержаться Зетыня, хотя Подниек делает отчаянные знаки, чтоб она молчала. Ей всегда кажется, что муж не расскажет всего, что нужно. — Они как звери дикие набросились на него. Мартынь Робежниек, Гайлен и Зиле — самые главари.
— А? Что говорит эта баба?
— Говорит, что главарями банд были Мартынь Робежниек, Гайлен и Зиле.
— Пойманы они у нас или нет?
— Гайлена мы привезли с собою. Остальных двух еще нет.
Переводчик концом ручки почесывает пушок за ухом,
— Вы мне скажите, где Мартынь Робежниек и Зиле?
Подниеку хочется пожать плечами, но он соображает, что это будет неприлично, и прижимает руки к груди.
— Ей-богу, господа, я не знаю. Люди говорят, что они скрываются тут же в лесах. Сам я не видел.
— В каких лесах? Кто говорит?
Подниек разводит руками и растерянно озирается на своих помощников. Те все теснее жмутся в угол. Ротмистр, очевидно, догадался, о чем говорят.
— От этого олуха толку не добьешься. Пускай входят те. — Он никак не может подобрать достаточно презрительного прозвища.
Драгуны распахивают дверь.
— Входи! — кричат они. Люди идут поодиночке, нехотя, упираясь, будто их гонят на костер. Лица у всех бледные, в глазах застыл страх. Сквозь раскрытую дверь виден посыльный, который, размахивая руками, что-то объясняет людям, тормошит их.
— Скорее там, черти! — шипит ротмистр. При виде толпы худощавое, тщательно выбритое лицо его багровеет. Из-за стекол пенсне зло сверкают глаза.
Жарко натопленная комната вдруг пропахла овчинами и талым снегом. Молодой офицер достает надушенный носовой платок и долго держит у носа. Драгуны придвигаются к самому столу. Они косятся на крестьян, стоящих полукругом, и в ожидании приказаний начальства переминаются с ноги на ногу, сжимая рукоятки привешенных сбоку нагаек. Им без дела как-то не по себе перед этой толпой.
Фон Гаммер поднимается весь красный, потный. Он с трудом дышит через нос и плотно стиснутые зубы. Орден, поблескивая, покачивается на шее. Костлявые узловатые пальцы судорожно хватают край стола.
— Ну… — выдыхает он. Ему самому неприятно, что голос звучит так сдавленно и глухо. Поэтому он вдруг начинает кричать, размахивая руками и откидывая назад голову. — Собачье отродье! Бунтовщики! Крамольники! Вот я вам покажу, сукины дети паршивые! Перепорю всех до одного. Шкуру сдеру с вас, подлецов. В Сибирь загоню разбойников! Десять лет вы у меня в тюрьме вшей кормить будете… — Внезапно он стихает, морщится и наклоняется к сидящему за столом молодому офицеру: — Ух, вонь какая! Что они — нарочно дегтем вымазались?
Тот смущенно улыбается.
— Ну что вы, Карл Альфредович, в самом деле… Разве можно так? Не пересаливайте, пожалуйста…
Лысый писарь пытается переводить все, что говорит ротмистр. Но латышское произношение у него до странности уродливое, исковерканное. Даже русская брань в его переводе звучит совсем непохоже и не производит впечатления. Он подыскивает нужные слова, сам присочиняет по возможности, сбивается и портит все впечатление от речи начальства.
Ротмистр откашливается и перебивает его:
— Вы мне сейчас укажете всех главарей. Всех, кто на митингах говорил, кто возмущал народ, призывал к разбою и грабежу. Всех, кто участвовал в нападении на войска и полицейских чинов… Кто разоружил жандарма и урядника? Кто участвовал в разгроме и поджоге имения господина фон Зигварта-Кобылинского? Кто осмелился коснуться портрета его императорского величества? — Он вдруг снова багровеет пуще прежнего и барабанит кулаками по столу. — Кто устроил крушение поезда и обстрелял эшелон моих солдат?
У обоих драгун лица тоже наливаются кровью, и, сжимая рукоятки нагаек, они тупо таращат глаза на перепуганную, безмолвную толпу.
Все молчат. Наступает такая тишина, что, пробеги по полу мышь, было бы слышно. Лишь где-то сзади, сидя на руках у матери, вдруг залепетал ребенок и потянулся к красному столу. Напрасно женщина в отчаянии силится унять его.
— Выкладывайте, мерзавцы! Оглохли, что ли? — Ротмистр опять наклоняется к молодому офицеру: — Скажите, Павел Сергеевич, что мне делать с этой сволочью? Они будто сговорились. Вся свора — ни звука. Придется позвать ребят, чтоб их, подлецов, нагайками. Авось развяжутся подлые языки.
— Не пересаливайте, Карл Альфредович. Они, видно, просто перепуганы. Вы скорее добром их возьмете, чем строгостью.
— Ах, что вы, Павел Сергеевич! Не любезничать же мне с ними. В бараний рог согну, шкуру спущу…
Он выбегает из-за стола и тычет пальцем почти в лицо низенькому, сухонькому старичку с красными веками, в мокрых, стоптанных постолах.
— Чего молчишь, старая образина? Почему ничего не отвечаешь? Понимаешь ты меня? Понимаешь?
Часто моргая, старичок пятится от него.
— Nesaprotu, kungs.[19]
— Несапроту! — передразнивает его фон Гаммер. — Теперь язык у тебя не поворачивается, старая дубина. Потому что заговорили драгунская нагайка и пуля. А раньше небось разливался не хуже заправского городского оратора. Я заставлю тебя говорить! Да что там говорить — ты у меня запоешь и еще затанцуешь, старый дьявол… — Он пристукивает каблуками, и шпоры позванивают. — Взять его! В подвал!
Драгун выталкивает старика за дверь. Тот взмахивает руками, будто протестуя. Но беззубый рот не повинуется, и старик не может выдавить ни звука. Кругом слышатся приглушенные вздохи и сдерживаемые рыдания.
Ротмистр поворачивается к какому-то подростку. Тот стоит, весь дрожа, бледный, как выбеленный холст. Но в ясных голубых глазах горит такая неистребимая ненависть, что кажется, он не выдержит и вопьется в ротмистра ногтями и зубами.
— Ты чего это, поросенок вонючий! Чего уставился? А? Руки!.. Руки вон из карманов! — Он топает ногой. Осипов, дай ему!
Драгун уже тут. Извиваясь, как змея, нагайка со свистом рассекает воздух и три раза опускается на плечи мальчика в легкой одежонке. Лицо его становится еще белее. Подбородок конвульсивно дергается, глаза закатываются почти под лоб и все-таки неотрывно глядят на ротмистра.
Какая-то женщина, дико вскрикнув, тут же смолкает. Сама ли она притихла или кто-то зажал ей рот?
— Не орать! — Ротмистр грозит кулаком в ее сторону. — Заткни глотку! А то велю выпороть так, что три недели сесть не сможешь. — Он опять обращается к подростку: — Как ты, паршивец, посмел дотронуться до портрета государя императора? Кто тебя научил стрелять в солдат?
— В солдат я не стрелял и до портрета государя императора не дотрагивался. Ничего я не знаю.
Несмотря на волнение и озноб, паренек отвечает на редкость ясно и звонко. Именно эта ясность и отчетливость больше всего задевают ротмистра, словно строгость его теряет из-за этого известную долю внушительности. Ему хочется прикрикнуть, но он сдерживается.
— А! Ничего не знаешь! Посмотрим…
Он еле заметно кивает головой. Драгун хватает подростка за плечо. Тот яростно вырывается, но солдат тычками в спину подталкивает его к двери. Даже драгуну как будто совестно становится пинать тщедушного маленького бунтаря с таким громким и смелым голосом.
Ротмистр с минуту стоит растерянный, не зная, что ему предпринять дальше. Взглянув на толпу, он тут же отворачивает лицо, чтобы не видеть эти искаженные страхом и полные недоумения лица.
— Приведите того — как его…
— Гайлена… — подсказывает плешивый переводчик. Кончиком ручки он почесывает ухо.
Драгун поспешно выходит и через минуту возвращается. За ним два конвоира с винтовками вводят Гайлена.
Фон Гаммер садится.
— А ты укажи мне всех своих соратников… в борьбе за освобождение народа… — Подмигнув молодому офицеру, ротмистр ухмыляется. — Всех, кто принимал участие в выступлениях против законной власти, беспорядках и грабежах. Кто, например, назначил тебя председателем — как его там — распорядительного комитета?
— Меня не назначали. Я был избран на собрании всей волости.
— Ага — собрание. Тем лучше. Кто же именно выбрал тебя?
— Волостной сход — единогласно. Понятно, волостной старшина и жена его были против.
— А, единогласно. Отлично. А ты разве не знал, что никто, кроме законных властей, не имеет права устраивать выборы или назначать? Разве ты не понимал, что такое самоуправство будет строго караться законом.
— Так называемой законной власти в волости не было. Не было больше ни урядника, ни пристава, ни других полицейских. Волостной старшина неделями не показывался в волостном правлении. Кроме того, он и раньше из-за пьянства и лени потерял всякое доверие у людей. Волостного писаря прогнали за взятки, за барское отношение к безземельным крестьянам и неимущим жителям волости. Не стало никакой власти, которая бы заботилась о порядке. Волости угрожала полная анархия, и поэтому я счел возможным принять должность, от которой все равно не мог отказаться, Я сделал все, чтобы устранить анархию и беспорядки.
