Антонина Коптяева - Том 6. На Урале-реке : роман. По следам Ермака : очерк

На душе будто слиток чугунный — не вздохнуть.

«Маманька-то дома не спит, ждет, плачет, наверно. Отец и Харитон клянут: с казаком шляется. А Нестору и невдомек, в какую беду я попала!»

К хозяину Фрося выглянула с виду храбро:

— Теперь что еще будет? Отпустите меня домой, покуда не поздно. Подружку-то мою не смогли захватить, она сейчас переполох в Нахаловке поднимет. Придут сюда мои братья, отец, товарищ Коростелев с рабочими. Они вас в тюрьму посадят.

Фрося говорила громко, но голос ее заглушался музыкой, пением цыганского хора, которые доносились из соседних комнат, и смешливые огоньки в глазах хозяина погасли, лицо сделалось властным, жестоким.

Опять вошли те двое и замерли, вытянув к нему послушные шеи. Что он им велел, Фрося не поняла, но, когда они направились к ней, она отпрыгнула в сторону и стала бросать в них чем попало: туфлями, банками с белилами и помадой, коробками с пудрой, флаконами духов. Тогда в комнате, ставшей тесной от белой пыли и резких запахов, раздался грозный голос:

— Если ты не угомонишься, эти парни тебя мигом успокоят. Иди с ними к тому, кто ждет…

— Кто меня ждет?!

— Там увидишь.

— Не трогайте, я сама пойду! — закричала Фрося, но ее схватили, обернули чем-то и с шуточками потащили, не обращая внимания на яростное сопротивление.

Еще и посмеивались:

— Перец, а не девка.

— Если бы он дал нам надкусить этот перчик!

— Обожгешься. Он сам тут терся целый вечер, изучал натуру. Значит, ответственная задания. Другие девчонки отсюда ровно пробки выскакивают.

— Для кого же?

— Не приказано говорить.

Ее передали кому-то с рук на руки, перебросившись невнятными словами, и опять потащили и вдруг поставили на ноги, сдернув с головы покрывало.

Она стояла в кромешной тьме, молча хватала воздух пересохшим ртом. Сердце билось так, что в ушах гудело. Точно слепая, разводя ладонями, ступила шаг-другой и, натолкнувшись на что-то живое, оцепенела.

Сильная рука сжала ее запястье, другая коснулась плеч, ощупала косу, шею:

— Ефросиньюшка, солнышко! Это ты, радостной нареченная? Не бойся, худого не будет. Все для тебя сделаю, всем обеспечу. В почете, в богатстве и холе жить будешь. Беречь тебя стану, как зеницу ока.

Где она слышала этот приглушенный нежностью густой голос?

«Пусть бы говорил, что ему на ум взбредет, только б не трогал… „Худого не будет“, а сам обнимает…» И она отпрянула, ощутив прикосновение пышной бороды и жарко дышащего рта.

— Господи, да как вам не совестно! По речам судить — почтенный вы человек, а с ворами водитесь! Зажгите свет! Чего вы света боитесь?

— Зачем он надобен, когда тайна сия трепет свой мраком ночи покрыть стремится? А ты, радостная, и во мраке, словно звезда, сияешь.

— То разбойники, то полоумный привязался!.. — сквозь злые слезы проговорила она, отбиваясь.

— Ты сама меня безумным сделала… И разве ты поневоле здесь?..

Это был тот, ради которого ее обидели, оскорбили, унизили?.. Она пережила бог знает что, — такое страшное ей и не снилось за всю ее короткую жизнь, — а он тут сидел, притаившись в темном углу, как паук? Отчаянная решимость и пылкая ненависть овладели Фросей. Страх пропал. Собрав все силы, изгибаясь в попытках вывернуться из жадных рук, она изловчилась и ударила бородача головой, да так, что у того зубы лязгнули и что-то теплое брызнуло ей на грудь.

Он охнул и выпустил девушку.

«Нос, видно, разбила!» — злорадно подумала Фрося и, не слушая, как он не то хлюпал носом, не то всхлипывал, бросилась в сторону, запуталась в каком-то тряпье, упала, вскочила, налетела на косяк открытой двери — искры из глаз, — но молчком прямо на далекий свет окна, откинула тяжелую штору и, не размышляя, высоко ли, куда будет падать, рывком ударилась о стекло, словно о звезды, мелькнувшие за ним.

Грохнуло железо, рванулись где-то на цепях собаки. Боль пронзила все тело. Но тут же Фросю охватило острое ощущение свободы, радость избавления от неминучей беды. Она лежала на чем-то холодном и твердом, смотрела в небо, слушала невнятный гомон бессонной улицы. Знакомый голос твердил в сознании: «Мы уже не рабы, мы совсем не рабы!..»

Стукнула наверху створка окна… Мысль, что ее могут увидеть, что за нею сейчас придут, заставила Фросю подняться. Она осмотрелась и тихонько, прижимаясь к стене дома, пошла по крыше одноэтажной пристройки. Листовое железо предательски погромыхивало под босыми ногами. Во дворе особняка шумел темный сад, лаяли собаки. Смотреть туда страшно… Лучше еще раз броситься вниз, на улицу.

«Авось не убьюсь, только бы ноги уцелели, чтоб утечь отсюда».

Но спрыгнуть вниз оказалось не просто. Пристройка была высокая, затейливая, с большим выступом крыши, украшенным железной решеткой. Выручил Фросю проезжавший казачий патруль.

— Стоп, ребята, чур, мое! — весело крикнул молодой урядник, увидев тоненькую девушку, повисшую над мостовой. Подскакал и, встав во весь рост на седле, ловко принял ее на руки.

— Откуда тебя бросило, красавица?

Фрося молчала, растерзанная, окровавленная, но взгляд ее был так светел, что казаки перемигнулись.

— Чокнутая, видать!

Однако отпустить ее без опроса на все четыре стороны не решились: дело тут, видать, не чистое.

— Придется в околоток тебя сдать. Там разберутся.

— Сдавайте, — охотно согласилась Фрося, знавшая, что в полицейские городские участки, именовавшиеся околотками, сдавали жуликов и подобранных мертвецки пьяных. Она сейчас и в тюрьму пошла бы, только бы не остаться одной на пустынных ночью улицах. Да еще в таком наряде… А полицейских, теперь отчего-то называвшихся милицейскими, она не боялась.

Какое счастье — сидеть на лошади, держась одной рукой за пояс незнакомого казака, другой — стягивая глубокий вырез платья, — шаль из юбки слетела, должно быть, во время борьбы — и смотреть на спавший еще город, на дворников, которые лениво начинали мести тротуары. Они, как и все встречные, подшучивали над Фросей и дозорными. Пьяные гуляки пытались схватить ее за босые ноги, видневшиеся из-под нарядных юбок.

— У-у, хорошенькие какие!

— Где купили?

Фрося ежилась за спиной казака, подбирала колени повыше, но тогда он начинал оглядываться, посмеивался:

— Обнимай крепче, лапушка!

У околотка постовой совестил раскосмаченную гулящую бабу, которая крыла его последними словами и лезла в драку, доказывая, что ее «взяли не по закону», «что она сроду этим самым не занималась», и пусть они лучше наведаются в форштадтские бани, «где все банщицы»… дальше следовали такие пояснения, что дружно загоготали и милицейские, и казаки, доставившие Фросю. А она, сначала простодушно занятая безобразной сценой, вдруг увидела верховую лошадь у каменного крыльца участка и казака, который сидел на широких ступенях, облокотясь на колени. Безнадежная унылость была во всей его позе: то ли дремал он, хмельной, то ли беда у него стряслась, только что-то знакомое, родное померещилось Фросе в его больших руках, сжимавших понуренную голову.

— Нестор! — крикнула она, еще не веря возникшему предчувствию.

Казак вскочил точно обожженный.

— Нестор, это я, это я, — твердила Фрося, стараясь оттолкнуть цепкую руку дозорного и соскочить с лошади.

А Нестор уже кинулся к патрульным.

— Ваша? — удивился урядник, обрадованный исходом дела.

— Моя. — Нестор принял Фросю, не пугаясь ее вида, попытался только поднять короткий лиф платья, чтобы спрятать голую спину, покрытую синяками и ссадинами.

— Сестра? — полюбопытствовал урядник, разговаривая с Нестором, будто со своим сверстником, а не старшим по чину.

— Невеста. Вчера приехал по увольнительной… специально. А ее выкрали из-под рук.

— Ну… и что теперь думаете? — с интересом, хотя и осторожно пытал урядник.

— Что? — Лицо Нестора сияло отражением гордо-счастливой улыбки Фроси. — Сам разве не видишь: будто казачка, бежавшая из полона. За покорство синяками не платят. А взыскивать с мерзавцев — шум поднимать не станем.

Фрося сразу забыла о диких кошмарах ночи и, когда Нестор, сев в седло, наклонился, чтобы взять ее к себе, потянулась к нему без размышлений.

Пока не наступило утро, они сидели на скамейке бульвара «Беловки» над Уралом, прижавшись друг к другу, смотрели, как всходило над городом солнце, слушали щебетание проснувшихся птиц.

Им было так хорошо под накинутой на плечи шинелью.

— Будто у окошка сидим! — говорила Фрося.

— Сам себе не верю. Я ведь чуть с ума не сошел, когда тот гад умчал тебя. Казак?

— Казак.

— Жалею, что не зарубил его.

— Пускай живет, а то тебя в острог посадили бы. Не говори про них. Не хочу я! Прошло, будто сон худой, и ладно. — Фрося обвила шею Нестора теплой рукой, просунула гибкие пальчики за его воротник. — Я так стосковалась по тебе.