Черная шаль - Иван Иванович Макаров
Однако Николай от этих слов и глазом не моргнул и только заржал опять.
— Ха-ха-ха… какой вздор! Брось глупости, Петруха, тут и без подстройки даже очень ловко получилось. Уж очень вы, эсеры, кричите насчет чести революционера. Как это мы все рьяно взялись-то. Вам и на революцию наплевать, лишь бы «честь» соблюсти. И проституточку эту раскопали. Вот бы вы так дружно насчет хлебца рабочим… Вот это честь!
— Какую проституточку? — перебил его вдруг Петя.
— Да вот эту… списки-то у тебя свистнула… Казимирову. Ведь ее желтым билетом в охранке припугнули.
— Машу?.. — крикнул Петруша.
— Машу, Сашу иль Канашу — тебе видней.
За Петрушей я следила — глаз не спускала. Он вдруг сунул руку в карман пиджака и как будто даже успокоился совсем. Только неподвижный какой-то сделался, точно окаменел, и с Николая глаз не спускал.
Света белого я невзвидела в ту минуту. Уж очень неожиданно свалилась на меня их смертельная вражда. Разобраться-то я не могла сразу: были друзья-товарищи, были заодно против царя, а тут вдруг, чувствую, последняя Николая минутка.
Сидят друг против друга. Петя горит весь. А Николай как назло насмешливо так глаза на него скосил и спрашивает тихо:
— Ты что, Петр, глаза так на меня пялишь?
— Ничего, — отвечает Петр, — я просто думаю, что в интересах своей партии убрать лидера другой партии — любым средством хорошо.
Отвечает он своим тугим, чуть-чуть глуховатым голосом. Понял ли тот голос Николай, почуял ли он свой край — не знаю. Но я-то, я-то уж наверняка знала, что отжил мой разудалый, развеселый молодец Николай. Да и намек я Петрушин поняла: любым средством хорошо убрать лидера чужой партии.
Уж сказала я, что не разобрать мне было тогда, как это так два друга задушевных, мой Петя да Николай, два брата родных — вдруг… Как же мне-то быть? Мне-то что делать?
Тут вижу мой Петр чуть-чуть локоть назад повел, ближе к своему боку поприжал и вроде как бы даже в левую сторону немного отклонился. Едва-едва заметно. Да и Николай, видимо, заподозрил что-то недоброе. Он внезапно пододвинул к себе полный стакан горячего чаю, взял его с блюдечка правой рукой и поднял ко рту. Однако не отхлебнул от него, а держал так, чуть-чуть наклонив в сторону Петруши, чтобы на случай удобнее было всплеснуть ему в глаза, и опять спрашивает:
— Ты что, Петя, глаза так пялишь на меня?
Тут я ринулась к ним.
— Петя, — говорю, — ты руки-то не мыл? Я и забыла тебе полить. Пойдем, соколик, пойдем, родненький, я полью тебе. Пойдем, золотко мое. Почесуха, — говорю, — у нас в село зашла. Почитай, на каждом почесуха.
Петя посмотрел на меня. Растерянный вдруг сделался, бледный, не сообразит, что сказать. Руки вынул из-под стола, посмотрел-посмотрел на них, потом на меня и вдруг как крикнет:
— Поди ты к черту со своей почесухой!
И тут же двери распахнулись, я вижу — прямо к столу прется чудовище морское, бородатое — Мысягин-Клемашев. Рычит хриплым своим басом. Труба трубой.
— Фью-фью… Что за шум, а драки нет? А-а… Вашу милость тут фью-фью-фью!
Смотрю, из-за этого чудища еще какой-то лезет, в зипунище отрепанном, кургузенький такой, с чемоданчиком. Вглядываюсь — батюшки-матушки, гость нежданный, кенарь заморский, «барин черный» — Шульц-младший.
В тот вечер и связалась моя деревенская долюшка с роковой эсеровской судьбинушкой.
— Здорово, большевик! — рявкнул Мысягин-Клемашев.
— Здорово, Мысягин!
Только Николай и успел протянуть ему руку, как Мысягин рванет его со стула. Я и опомниться не успела, как медведь этот подмял под себя Николая и, подсунув обе руки под мышки, положил свои эти медвежьи лапищи ему на затылок и всем своим грузом навалился на него, так что у Николая лишь косточки хрустнули. А Мысягин-Клемашев только пыхтит, словно в шутку борьбу затеял.
— Это, — говорит, — по-французски «двойной нельсон» называется. Обыщи его, Шульц. Петька, давай, чертяга, веревку.
Через минуту Николая они скрутили по рукам и ногам и наглухо завязали полотенцем рот. Как ребенка, отнес его Мысягин-Клемашев ко мне на кровать, положил, потом похлопал по голове и зарычал. Добродушный опять такой стал:
— Ну что ж, Николка, полежи малость. Жалко, парень, тебя, но что делать? Революция — не свадьба, всем не угодишь.
Тут я воочию убедилась, какой злой и какой оборотистый этот Шульц-младший. Сначала он принялся настаивать, чтоб Николая тотчас же прикончить и зарыть где-нибудь. Он даже осведомился у меня — далеко ли кладбище и найдутся ли человека два повернее, чтоб могилу вырыть. А глаза, глаза у него в то время какие были! Черные, катучие! Брови к самым вискам в струнку вытянулись. Но Петруша мой и Мысягин-Клемашев сдали. Особенно сдал Петруша после своего на Николая гнева.
Потом утихомирился и Шульц-младший. За стол сел, целая канцелярия оказалась у него в чемоданчике: печати, штемпеля, бумаги разного формата и с разными заголовками, флакончики, пузыречки какие-то.
Вот жулик! Истинный жулик! Так мне не понравилось, что связались с ним Петруша и Мысягин-Клемашев. Вмиг он настрочил туда — бумажку, сюда — документ, и в уезд наш кому-то настрочил «рукой» Николая, что он, дескать, Николай, поехал в соседний К-ский уезд по очень важному и срочному делу.
Тут и решено было, что и Мысягин-Клемашев, и Петя с документами Николая, с бумагами, которые изготовил Шульц, сейчас же пойдут на наш полустанок, а оттуда в соседний город К-ов. Как я поняла, они к-ским властям покажут себя за большевиков и будут просить позволения набрать у них по селам в свое распоряжение отряд в сто — сто пятьдесят человек и оружие, для того якобы, что им у себя не удалось отвергнуть левых эсеров от власти и что при их известном везде засилье в нашем уезде большевикам не обойтись без оружия.
Одного и тогда я не поняла, да и теперь не разберусь, — зачем тогда Шульц-младший изготовил бумажку, в которой наш уездный Совет просил К-ский отпустить, вроде как бы заимообразно, пятьсот кос для уборки хлеба? Боялись ли они, что их заподозрят и пристанут к ним, условлено ли было то у них с к-скими левыми эсерами, так и не знаю, что показать.
Условились также они, что Шульц-младший отправит Николая в село Зимарово к какому-то Илье Евдокимовичу.
Только я-то из их переговоров об этом поняла, что Николая они отдают в полную Шульца волю и сами сторонятся учинить над ним расправу. Наказали они еще Шульцу-младшему ездить по селам и подбивать крестьян на восстание против большевиков, разжигать их, с тем, что большевики, дескать, хлеб отбирают, что большевики крестьян
