Всеволод Иванов - Иприт
После этого он привязал веревку к вентиляционной трубе, торчащей среди крыши, сполз до желоба и тихо начал спускаться в зияющую бездну…
Дождь продолжал идти.
— Вы думаете, — услыхал он из окна, — что нам повредило ваше дурацкое проклятие…
— Господа, — перебил чей-то голос, — поставлена ли кругом охрана?..
— Поставлена всюду…
— А на крыше?
— На крышу сейчас пошлю…
Репортер замер и посмотрел на стену.
Стена была гладкая, как бильярдная доска.
Тогда он осторожно поднялся вверх, шаря руками по холодному камню.
Ничего, пустота, гладко, как выбрито.
А внизу голоса…
Стиснув зубы, репортер вытащил что-то из кармана и спустился вниз…
— Но если это так, — услыхал он, — то чем вы мне заплатите?..
— Эх, пропустил! — вздохнул репортер.
— Бриллиантами, — спокойно ответил голос.
Но в этот момент веревка задрожала.
— Ее режут, — подумал репортер, чувствуя себя как во сне.
Раз!.. лопнула веревка.
И оттолкнув с силой себя от стены, бедный газетчик полетел в бездну…
Прр… услышал он.
Парашют открылся… падение замедлилось…
— Слишком мало для сенсации, — уныло думал репортер, мягко спускаясь на землю среди густого дождя…
ГЛАВА 44
О некоторых действиях одного ПОЧТЕННОГО НЕГРА и о РАБОЧИХ, КОТОРЫЕ СЛИШКОМ СПОКОЙНЫ
Полиция Лондона — хорошая, спокойная, выдержанная полиция.
Полиция Лондона не вооружена, у каждого полицейского есть только дубинка.
Полиция Лондона почти никогда не дерется: англичане предпочитают драться в колониях.
Поэтому полиция Лондона пользуется популярностью среди населения…
Но чрезвычайно странно, что в рабочих кварталах последнее время перед рослыми полицейскими, стоящими на углах с приемниками радиотелефонов за спиной, стали останавливаться люди, по виду рабочие, и смеяться…
Постоит человек перед полицейским, посмеется и пойдет дальше, купит газету. В газете написано, например:
СВЯЩЕННЫЙ СОЮЗ ЧЕРНЫХ И БЕЛЫХ.
И засмеется…
С представителями администрации на заводах начали говорить снисходительно, угощать табаком… обнадеживать.
В порту начались разговоры, которые всегда начинались так: «Вот когда мы выспимся…»
У буржуазного Лондона мороз шел по коже от этого слишком хорошего настроения…
Прекратились депутации к членам парламента. Те сперва радовались, а потом начали беспокоиться…
Поехали сами в порт, в шахты, на текстильные фабрики.
— Что же вы не приходите, граждане? Мы вам помочь можем!
— Да знаете, не хочется. Мы обойдемся.
И не обращают никакого внимания…
Только иногда скажет рассеянно токарь токарю:
— Том, у тебя есть аппарат, сними депутата на память. Может быть, для музея пригодится.
— Хоть бы они бунтовали! — кричали в полиции.
Посылали провокаторов, но те или ничего не узнавали, или не возвращались вовсе… Похоже было, что заговора нет, а есть уверенность, что все скоро кончится… Дело осложнялось тем, что акции стремительно падали… цена доллара упала почти до ноля, и вся Европа бросилась закупать товар в Америке…
Возникла безработица, но рабочие ходили в хорошем настроении.
Шли какие-то слухи по городу, такие, какие ходят в армии за несколько дней до поражения.
Даже золото усиленно падало в цене.
Портреты профессора Монда исчезли из витрин. Его стали реже упоминать в газетах…
Одна солидная либеральная газета даже туманно начала намекать, что странное настроение в Лондоне, вероятно, объясняется легким безумием на почве бессонницы и хорошо было бы ввести сон опять.
Немного, конечно, так — часа два в сутки, столько, сколько спал Гумбольдт.
Статья эта произвела шум. Программа, выставленная ею, получила название «порция Гумбольдта».
Газеты начали агитацию — кто за двухчасовой, кто за полуторачасовой сон.
Военная цензура начала разрешать употребление этого слова…
Дискуссия вытеснила даже сообщения с театра войны. Однообразные сообщения о том, «что вчера была произведена вылазка разведчиков на купол храма Христа Спасителя» или что «снова обстреляна газовыми бомбами с радиоаэропланов русская низменность».
Возник даже вопрос о сокращении рабочего дня на десять минут.
Но рабочие не поддержали его и даже им не заинтересовались…
Какая-то газета пискнула по этому поводу о патриотизме и осеклась.
Все понимали, что дело не в патриотизме, а в чем-то другом.
Но в чем?
— В чем дело? — спрашивал Хольтен у Рокамболя, печально нюхающего решетку камина, — скажи мне, зверюга?
Рокамболь молчал.
— Целый день у камина, — размышлял Хольтен вслух, — и все равно — в какой комнате, и все равно — топится ли камин или нет… Даже скорее Рокамболю больше нравится нетопящийся камин. Он нюхает. Значит, он чует запах.
— Авто! — закричал негр в телефон и, прыгая со ступеньки на ступеньку со скоростью кирпича, падающего с постройки на голову прохожего, сбежал вниз.
Было время обеденного перерыва.
— Как бы не выдать его?.. — размышлял негр. — Шофер, — сказал он в разговорную трубку, — можете ли вы дать сейчас скорость свыше ста?
— Это запрещено правилами, мистер, — холодно ответил шофер.
— В таком случае остановите машину, я рассчитываю вас, я не желаю иметь служащего с таким ограниченным кругом обязанностей.
Машина остановилась.
— Получите жалованье за три месяца вперед, — сказал Хольтен, протягивая шоферу деньги, — я не сержусь на вас, вы мне нравитесь, но нам лучше расстаться. Впрочем, заходите ко мне через месяц. Сейчас вы свободны…
— Но кто поведет машину, мистер?
— Не беспокойтесь, я сам.
Негр сел за руль, включил скорость и, лихо обогнув какую-то подвернувшуюся мотоциклетку, исчез из глаз изумленного шофера.
Смит Пуль шел, спокойно разговаривая со своим товарищем о погоде, георгинах и голубых тюльпанах. Вдруг у автомобиля, мчащегося посредине улицы, занесло зад, повернуло и выбросило на тротуар. Смит упал, сбитый с ног крылом автомобиля.
Хольтен, легкий, как белка, выскочил из-за руля и, подбежав к раненому, зажал ему рот рукой.
— Я пробую, дышит ли он, — сказал негр, обращаясь к полицейскому, выросшему как из-под земли.
— Ваши документы, мистер, — спросил тот.
— Я — Хольтен. Негр, который не спит. Вот моя карточка. Позовите людей и помогите им положить беднягу в мой автомобиль. Я оплачу, конечно, его увечье и временную потерю трудоспособности, но не забудьте отметить в протоколе, что автомобиль занесло из-за слишком сильной поливки асфальтовой мостовой.
— Я рад оказать услугу национальной достопримечательности, сэр, — ответил полицейский, прикладывая руку к каске.
— Бедный Смит, — произнес рабочий, — такой был тихий, не интересовался политикой, а только георгинами, и вот искалечили. Но говорят, что все это скоро кончится.
…………………………………
— Конечно, вы наш наниматель, — жаловались утром Хольтену его дворецкий и судомойка, — вы достопримечательность города, и ваш медведь был принят самим королем, не зазнался и ведет себя с нами по-товарищески, но все же нельзя так прыгать по комнате: вчера упала вся штукатурка внизу, все наши вещи засыпаны известью, водопроводные и фановые трубы дали течь в муфтах…
— У медведя был его местный медвежий праздник, — мягко ответил Хольтен. — Вот деньги вам за беспокойство, а вот деньги на ремонт.
— В таком случае я удовлетворен, — отвечал дворецкий, — я всегда уважал всякие религиозные традиции, в том числе и традиции религии Рокамболя. Когда принести счет на ремонт и сдачу?
— Оставьте это у себя, милый, — рассеянно ответил Хольтен, — я уезжаю на несколько дней на континент.
— А что приготовить сегодня для раненого рабочего?
— Ничего. Он пострадал не сильно, взял у меня деньги на лечение и ушел к себе на завод. Там у него серьезное дело.
— Я могу идти, мистер Хольтен?
— Идите.
На лестнице дворецкий остановился.
— Оставьте это у себя, — повторил он, рассматривая крупную ассигнацию, данную ему Хольтеном. — Чрезвычайно почтенный негр.
ГЛАВА 45
В Фрейбурге ГОТОВЯТСЯ СОБЫТИЯ. Сам профессор Шульц удивлен их преждевременностью
— Меня удивляет во всем этом только преждевременность, — сказал Шульц, выслушав Хольтена, — оно еще не должно падать. Впрочем, крупные открытия всегда висят в воздухе, сознание техника здесь находится под влиянием всей среды. Очень часто крупные открытия делаются несколькими человеками сразу. Что же касается вашего Словохотова, то он, очевидно, талантливый химик, — я проверю его выводы.
— Какая-то женщина просит впустить ее к вам, — доложила служанка.
