Лидия Вакуловская - 200 километров до суда... Четыре повести

И она поспешила объявить заседание закрытым.

— Я свободен и могу идти? — не скрывая иронии, спросил тотчас же Копылов.

— Да-да, пожалуйста, — ответила она, не отрывая глаз от папки.

Он повернулся и молча вышел.

Семечкин, Яковлев и Кипутка тоже вскоре ушли. Семечкин был, на удивление, оживлен и вовсе не казался Тане таким сонным, как в прежние дни. Уходя, он сказал ей:

— Что я вам говорил? Говорил, что можно зазря человека посадить. На то и суд, чтоб выяснить.

Ничего похожего Семечкин не говорил, но, не желая спорить с ним, Таня сказала:

— Да, вы правильно говорили.

Уже из коридора до Тани донесся голос Семечкина, втолковывающего Яковлеву:

— Ты мне в своей пекарне чистку труб не тяни. Через тебя отправка сведеньев задерживается.

Ответа Яковлева Таня не расслышала.

«А все-таки я скажу в райисполкоме насчет Семечкина, — подумала она. — Пусть ему подыщут подходящую работу. Нельзя же так».

Больше часа она оставалась в поссовете, приводя в порядок бумаги и разбирая протокол, который у Катюши получился неразборчивым и чересчур коротким.

Складывая в портфель бумаги, она уронила на пол какую-то справку. Подняла, открыла папку, положила туда справку. Взгляд ее наткнулся на радиограмму: «Выехать на суд не могу Занят К тому же не считаю себя виновным». И еще одна радиограмма: «Быть не могу Уезжаю по делам тундру К тому же погода портится»… Вот они, эти «к тому же», любимые словечки Михаила! И вот почему, слыша их от него в избушке, она поймала себя на мысли, что они ей о чем-то напоминают. Выходит, они напоминали ей о его радиограммах.

Из поссовета она вышла вместе с Катюшей.

— Мне туда, — Катюша махнула рукой вправо. — А вам?

— А мне туда, — показала Таня влево.

— Не заблудитесь у нас? Хотите, провожу?

— Спасибо, не заблужусь.

— Тогда до свидания.

— До свидания.

Катюша пошла к центру поселка, и на улице в лад ее шагам тонко и певуче заскрипел снег.

Несколько минут Таня стояла в нерешительности, не зная, куда идти. Время еще было раннее, часов восемь вечера, и во всех без исключения домах светились огни. В каком-то ближнем дворе жалобно скулила собака.

«Пойду к Лене, она даже не знает, что я уезжала и вернулась, — подумала Таня. — А завтра улечу. Лена меня проводит».

И она медленно пошла по улице, так медленно, что даже снег не скрипел под ее ногами.

С ней происходило что-то непонятное. Несли бы кто-нибудь спросил сейчас, чем вызвано такое ее состояние, она вряд ли смогла вразумительно объяснить.

Первый дом за поворотом — дом зоотехника. Свет горит, желтеют затянутые морозом окна. Пятый дом — дом Лены. Там тоже светится.

У дома зоотехника Таня остановилась, услышав голос Копылова во дворе:

— Лапу!.. Полкан, лапу!.. Так, братец… Мерси…

Похоже, он запрягает собак. Значит, отгонит их сейчас в колхоз. В десять вечера на Москву будет рейсовый самолет. Это она тоже узнала у диспетчера. А может, он распрягает собак? Может, вернулся Тихон Миронович?..

Она не хотела заходить в этот дом, собиралась идти к Лене. И все же какая-то неведомая сила цепко ухватила ее за плечо и повела к калитке.

— Где это вы бродите? — громко спросил ее Копылов и с размаху вогнал в снег остол, закрепляя нарты, чтобы собаки не сорвали их с места. — Я бы давно уехал, да ключ у меня остался. Держите, — протянул он ей ключ, который она отдала ему утром.

— Спасибо, — сказала Таня.

— Так и быть — пожалуйста! — усмехнулся он. Потом сказал: — Ну, пошли в дом, я тулуп свой возьму.

«Да-да, раз он уезжает, я могу остаться, — подумала Таня, идя за ним. — Зачем стеснять Лену, раз он уезжает?..»

Он задержался в сенях, а она прошла на кухню, неуверенно сняла пальто, будто все еще сомневалась, правильно ли делает, оставаясь здесь.

Вошел Копылов, держа на одном плече огромный овчинный тулуп.

— Ну, дорогой товарищ судья, будем прощаться, — сказал он, блеснув белизной зубов. — Передайте Миронычу, пускай не теряет надежды: как-нибудь загляну к нему. Да, не забудьте еще сказать, что я архив его переполовинил.

— Вряд ли я передам, я завтра улечу, — ответила Таня.

— Тогда сам догадается, — сказал он, гася улыбку. И, привычно нахмурившись, добавил: — Ну, поехал я.

Он взялся за ручку дверей, повернулся к Тане:

— А судья из вас, между прочим, не ахти какой. Не надо бояться смотреть в глаза подсудимому.

— Вам показалось… — отчего-то смешалась Таня.

— Может быть. — Он поправил на плече тулуп. — Хотите, вместе поедем? — вдруг предложил он. — Я, знаете ли, решил сперва в райцентр слетать.

— В райцентр? — быстро переспросила Таня. — Сегодня туда нет пассажирского.

— Зачем пассажирский? Меня и грузовые устраивают.

— Нет, я не могу… У меня еще дела…

— Ладно. Я понял. Никаких дел у вас, конечно, нет, — хрипловато сказал он и, круто повернувшись, вышел.

Несколько секунд Таня стояла неподвижно посреди кухни. Потом села к столу, обхватила руками лицо. Лицо горело. Во дворе послышался заливистый лай собак, голос Копылова и скрип полозьев. Потом все стихло.

Вскоре на крыльце послышались шаги, и Таня встрепенулась.

«Вернулся!» — было ее первой радостной мыслью.

Но двери открылись, и на кухне появилась Лена.

— Ну, Танька, это свинство! — набросилась она на Таню и затарахтела, как из пулемета: — Уехала — не сказала, вернулась — не приходишь. Тут Костя прилетел, мы тебя весь день ищем. Наконец узнали, что в поссовете суд, а у него как раз собрание у строителей. В десять явится. Ты что, только пришла? Совсем плита холодная. Значит, это правда, что ты вернулась с этим самым Копыловым?

— Правда, — сказала Таня упавшим голосом.

— И он здесь был с тобой в пургу?

— Был.

— И ты его оправдала на суде?

— Его не за что было судить. Но откуда ты все знаешь?

— Там о тебе Смолякова всякую чушь несет. Я ее час назад встретила, и она мне с улыбочкой докладывает: «Вы слышали? Никогда бы не подумала, что она может так низко упасть. Привезла в дом преступника, ночевала с ним, потом оправдала». Вот подлая сплетница! Я ей сказанула как следует! Ты не обращай внимания.

— Я не обращаю, — грустно ответила Таня. — Разве в этом дело?

— Вот именно, — согласилась Лена. — Давай лучше плиту разжигать. Сообразим ужин к Костиному приходу.

Известие о том, что прилетел Костя, в первую минуту пролетело как-то мимо Таниных ушей. И только потом она подумала, что после того, как послала Косте радиограмму и получила ответ, она, по сути, ни разу о нем не вспомнила.

— Нет, Ленка, — покачала головой Таня. — Я сейчас на аэродром иду. Ты меня проводишь немножко?

— Как, ты улетаешь? — изумилась Лена. — А Костя?

Таня прошла в боковушку, вынесла свой чемоданчик и, укладывая в него портфель с бумагами, сказала:

— Мне не надо с ним встречаться. Ты же все знаешь. Я хотела обмануть себя. Но ни мне, ни ему этого не надо.

Лена молча поглядела на Таню, потом присела на табуретку у стола, потом сказала сердечно и участливо:

— Конечно, знаю. Все дело ведь в любви, Танька. — Она подумала и добавила: — Павел ведь тоже улетел… В Магадан… Будет просить перевод…

— Вот что… Значит, вы уедете отсюда вместе?

— Да, — просто ответила Лена. — Сперва он, потом я. А может быть, сразу вдвоем.

— А если не переведут?

— Не знаю… Все равно это уже решено.

— А Смолякову я все-таки уволила бы, — убежденно сказала Таня.

— Я написала в роно, подожду, что они ответят. — Лена помолчала, спросила: — Хочешь, я с ним поговорю?

— С кем?

— С Костей.

— Не надо. Я сама все объясню, когда вернется в Угольный.

— Да, так лучше, — согласилась Лена.

— Ты проводишь меня? — спросила Таня, надевая пальто.

— Конечно, — поднялась Лена и вдруг сказала: — Постой, куда ты, собственно, идешь? Сегодня нет пассажирского в Угольный.

— Зачем пассажирский? — ответила Таня. — Ходят грузовые. Мне все равно.

Они погасили в доме свет, повесили на двери замок. Отдавая Лене ключи на колечке от дома, Таня сказала:

— Передай Тихону Мироновичу большое спасибо. Не забудешь?

— Конечно, передам. — Лена спрятала ключи в варежку.

— И цветы приходи поливать. Один кактус совсем чахленький.

— Обязательно.

Они закрыли на засов калитку, подперли снизу тяжелым камнем, чтоб очередная пурга не сорвала ее с петель, и пошли по центральной улице поселка к аэродрому, держась вдвоем руками за ручку совсем легонького чемоданчика.

Они ни о чем не говорили. Просто шли по центральной улице, слабо освещенной редкими фонарями и окнами домов.