Григорий Кобяков - Кони пьют из Керулена
Жамбал удивленно поднял брови, пристально поглядел на Алтан-Цэцэг и спокойно ответил:
— Нет, насчет заманивания я ошибался. Но ты пойми вот что: в прошлом году немцы наступали от моря до моря, на трех тысячах километрах, а ныне всего лишь на узкой полосе. Значит, выдыхаются.
Твердо закончил:
— Советских людей им не одолеть. Не покорится Россия!
И тепло, как отец, добавил:
— А ты не размагничивайся, не опускай крылья. Что бы там брехливые собаки не лаяли, надо верить.
— Но где брать силы для веры? — откровенно признавая свою слабость, спросила Алтан-Цэцэг.
Жамбал снова удивленно поднял брови, снова пристально поглядел на Алтан-Цэцэг. Ответил жестко:
— В работе!
Вот она, формула людей сильных духом и убежден-ных коммунистов! А послушать Вапчлрля, то хоть сегодня ложись и помирай.
Алтан-Цэцэг попомнила Лидию Сергеевну. Сейчас поступок русского врача, рискующего жизнью ради спасения ребенка, не показался ей безрассудным.
Глава десятаяМальчик боится человека в неуклюжем и странном желтом костюме, с черными резиновыми руками, с большими стеклянными гладами. Человек этот кажется тем самым злым мангусом, о котором рассказывается в страшной сказке.
«…Вдруг что-то в небе загремело, завивало — и появился трехголовый мангус-людоед. Разинул мангус все три пасти, зарычал и бросился на воина. У чудовища из одной пасти клубился черный дым, из двух других вырывалось страшное пламя…» И вот мангус пришел, забрал Очирбата к себе в юрту и то больно колет длинной и острой иглой, то заставляет глотать белые камушки. Когда выплевываешь их, мангус сердится и пугает незнакомыми словами. И никуда не убежишь, никуда не скроешься от его больших стеклянных глаз. Кричать начнешь — люди слышат, а выручать не идут: тоже боятся.
Лидии Сергеевне очень тяжело с мальчишкой. Он все время куда-то рвется. Того и смотри — убежит. Приходится привязывать бинтами к кровати-раскладушке. Но и привязанного не оставишь без пригляда ни на минуту. Совсем плохо то, что он отказывается от еды: не берет ни молока, ни мяса, ни лепешек. Даже конфету и ту не взял.
Первая ночь в маленькой палатке проходит без сна. Это уже вторая бессонная ночь для Лидии Сергеевны. Первая прошла в дороге.
Утром у мальчика поднимается температура, к вечеру он весь пылает огнем. Часто впадает в беспамятство, бредит, зовет маму.
— Ижий! Ижий!
Голос у пего слабенький и тоненький, как у новорожденного козленка. Он облизывает сухие губы и беспрерывно просит пить.
— Уух, ус. Уух, ус…
Лидия Сергеевна весь день на ногах. Изредка она выходит из юрты специально за тем, чтобы показаться людям в лагере: «Смотрите, здесь все в порядке». Вечером она замертво валится в постель и мгновенно засыпает. Ночью просыпается с головной болью и звоном в ушах. Нечеловеческая усталость берет свое.
Третий и четвертый дни — самые тяжелые, Случилось то, что должно было случиться: Лидия Сергеевна заболела. Недомогание, которое она почувствовала еще ночью, к утру усилилось. Легкий озноб сменился жаром. Начался кашель, отдающийся мучительной болью в ребрах и груди. По поему телу разлилась слабость.
Лидия Сергеевна внимательно прислушивалась к себе: неужели появились те первичные симптомы, которые характерны для начала легочной чумы? И думала: если так, то дальше последует ослабление сердечно-сосудистой деятельности, полный упадок сил, потеря сознания, и через день, два, скрученная болезнью, она уйдет в небытие, как ушла вся семья Чултэма,
Она удивилась тому, что думает о себе, как о ком-то постороннем. А вскоре ей стало страшно. Наступил момент, когда ей захотелось закричать, позвать на помощь Ивана Николаевича, людей. Так стало жалко себя. Такой жуткой показалась мысль о смерти. Вспомнилось: «Доктор Леднева, ваш шаг, простите, считаю безрассудством!.,»
— Неужели он был прав? Нет!
Лидия Сергеевна взяла себя в руки. Попыталась глубже проанализировать свое состояние, В ту дождливую ветреную ночь, когда отряд ехал сюда, она сильно замерзла. И здесь, направляясь с мальчиком в юрту, она поскользнулась, переходя через ручей, и с ног до головы искупалась в, холодной воде. Так, может быть, это простуда? Но даже если и не простуда! Даже если чума — что ж! Не она первая и не она последняя… Когда в дальневосточной тайге умирал от энцефалита ее самый близкий и дорогой человек, он не кричал панически «спасите!», он говорил: «Ну вот, Лидок, мы нашли причину болезни. Теперь надо найти способы уничтожения этого проклятого клещика и методы лечения… С врагом легче бороться, когда его знаешь».
Не бежал с поля боя, не искал спасения боец Сибирской десантной бригады Артамон Леднев, ее Артамон. Он погиб под вражеским танком в подмосковных снегах.
Горькие, тяжелые воспоминания, но они-то как раз совсем успокоили Лидию Сергеевну. Только вот… что-то она хотела сделать…
Да, хотела написать прощальное письмо Верочке и Владику. На всякий случай. Но нет ни карандаша, ни клочка бумаги. Конечно, ее письмо не будет отправлено отсюда — нельзя! — но обязательно будет пересказано в казенной бумаге, извещающей детей и отца о ее гибели.
И от того, что материнские слова дойдут до детей и отца в чужом пересказе, Лидии Сергеевне становится грустно.
Ее труп сожгут, как сжигают трупы всех чумников. А потом в отряде устроят собрание, и Иван Николаевич торжественно-траурным голосом произнесет речь, в которой непременно прозвучит: «Смерть вырвала из наших рядов… Самоотверженный поступок… Героический подвиг…»
Лидия Сергеевна усмехнулась и тяжело стала подниматься, чтобы сделать очередной укол Очирбату и дать ему горькие камешки — таблетки.
А в лагере — переполох. Лидия Сергеевна ни разу за целый день не вышла из юрты. Завтрак, обед и ужин остались нетронутыми. Тарелки с пищей так и стоят на камне-валуне, который лежит на границе запретной зоны, в сотне метров от юрты. Медсестра Санжид на закате солнца ходила к камню за посудой и с полчаса стояла там, в надежде услышать из юрты хоть какой-нибудь звук. Не услышала. Пробовала окликать Лидию Сергеевну— ответа не получила. Вернулась в лагерь заплаканная:
— Юрта мертвая…
Санитары молча разошлись кто куда.
Иван Николаевич выругался и, зажав виски в пухлых ладонях, застонал: «Ведь отговаривал…» И зашаркал по траве подошвами, засновал челноком: туда-сюда, туда-сюда.
Алтан-Цэцэг убежала в палатку, зарылась лицом в подушку.
Ночь прошла в тревоге, в ожидании чего-то еще более страшного. Утром — это шел уже четвертый день — Алтан-Цэцэг попросила Ивана Николаевича сходить в юрту, своими глазами удостовериться в случившемся.
— Подождем еще немного. Лидия Сергеевна категорически запретила подходить к юрте кому бы то ни было…
Ждали до полудня. Иван Николаевич, наконец, облачился в защитный костюм и пошел. Вот он дошел до юрты, открыл дверь, постоял и быстро зашагал к лагерю.
— Что там?
— Пока живы, — коротко и невесело ответил Иван Николаевич и велел Санжид отнести на камень обед больным.
Лидия Сергеевна, увидев в ярко освещенной дверной раме Ивана Николаевича, замахала руками: «Не входить!» Очнувшись окончательно от вязкой, тягучей дремоты, вдруг почувствовала облегчение. И с радостью подумала, что у нее была все-таки простуда и что ей ужасно повезло. А к вечеру легче стало и маленькому Очирбату.
Ночью шел дождь. Под его равномерный успокаивающий шум и Лидии Сергеевне и Очирбату спалось хорошо. Утро вставало ясным, свежим, радостным. Солнце светило по-особенному, оно как бы пронизывало все насквозь и тугим снопом било в открытое верхнее окно юрты.
Лидия Сергеевна, выйдя из юрты, улыбнулась солнцу, улыбнулась небу, улыбнулась широкой степи. Потом высоко над головой подняла обе руки, сообщая этим счастливым жестом друзьям:
— Мы живы! У нас все в порядке!
В лагере увидели этот жест и поняли. Алтан-Цэцэг засмеялась. Смех ее, сначала осторожный и несмелый, побежал, покатился, как степной огонёк. Улыбнулся Иван Николаевич и зашаркал в палатку — спать.
…В то же утро Алтан-Цэцэг снова уехала в поселок, чтобы навестить сына и передать людям радость.
Маленький Очирбат постепенно привык к «злому духу», к доктору. Он теперь никуда не рвется, не кричит, но по-прежнему дичится и, пожалуй, все еще побаивается. Тогда Лидия Сергеевна решается на рискованный, недозволенный эксперимент: она снимает с лица маску.
— Очирбат, смотри… Я доктор Леднева, Лидия Сергеевна. Запомни: Лидия Сергеевна. Ижий — мама…
Мальчик щурит глаза, вглядываясь в её бледное лицо, в ее седые волосы и добрые-добрые глаза, тянется к ней худыми ручонками и начинает звонко смеяться:
— Доктор Леднева, хугжин ижий… Ижий — мама…
Доктор Леднева или старая добрая мать, как назвал ее Очирбат, довольна, теперь будет дружба. И действительно, мальчик меняется на глазах. Он с аппетитом начинает есть, послушно принимает таблетки, не ревет при виде шприца. Очирбат все понимает: за «стеклянными глазами» есть добрые-добрые глаза доктора Ледневой, хугжин ижий.
