Борис Изюмский - Призвание
«Вот улыбнулся, и в серых радужках заплясали озорные огоньки». Анна Васильевна сама себе не призналась бы в том, что Кремлев для нее был тем благородным героем, которого она давно знала по книгам, а вот теперь увидела в жизни.
Себя она искренне считала настолько глупенькой сравнительно с Сергеем Ивановичем, неинтересной девчонкой, что ей и в голову не могло прийти думать о нем иначе, как о герое.
— К школе надо прирасти душой, и тогда перед тобой откроется чудесный мир, — убежденно говорил Кремлев, — а истоки вредной предельщины Вадима Николаевича — в незнании им учащихся, в отказе от черновой работы.
— Ярлыки лепишь! — грубо бросил с места Корсунов и, не вставая, решительно заявил:
— Никто не вправе обсуждать оценки, выставленные учителем. Я отвечаю…. — он помедлил, подыскивая слово.
— …Перед господом богом! — вдруг насмешливо подсказала Анна Васильевна. Она сказала это тихо, но все услышали, и заулыбались. Анна Васильевна после неожиданного для самой себя вмешательства спряталась за широкую спину одобрительно подмигнувшей ей Серафимы Михайловны.
— …перед своей совестью! — повернулся к Анне Васильевне распаленный Вадим Николаевич и посмотрел на нее вызывающе.
Рудина выпрямилась и смело встретила взгляд химика. Он нахмурился, самолюбиво умолкнув.
Совсем недавно между ними было столкновение.
— Требовательнее, сударыня, надо быть, — назидательно поучал ее Корсунов, — вы по молодости Афанасьеву пять поставили, а он, как известно, стал великим молчальником.
— Он отвечал на пять! — возмутилась Анна Васильевна. — А вы знаете, что у него в семье и почему он такой мрачный и рассеянный?
Ее до глубины души возмущало стремление Корсунова прикрыть сухость, нежелание трудиться кропотливо, разговорами о своей высокой требовательности.
«Это даже оскорбительно для всех нас, — возмущалась Рудина. — Что же — мы менее требовательны, и лишь он один — такой неподкупный блюститель честности?»
Слово попросил Борис Петрович.
— Не думаю, чтобы кто-нибудь, из присутствующих здесь, — сдержанно начал он, — понял наш разговор как осуждение Вадима Николаевича за то, что он ставит двойки. Я бы первый назвал бесчестным человеком, того, кто во имя дутого авторитета стал бы завышать оценки. И я, как вы знаете, противник немедленного, на другой же день проведенного изничтожения двоек ради внешнего благополучия. Надо — если уж двойка появилась, чтобы ученик прочувствовал ее тяжесть, чтобы он сам и коллектив класса переболели ею больше учителя.
Все понимающе переглянулись, потому что действительно знали один из жестоких приемов Бориса Петровича — если ученик, обманув его доверие, получал после пятерки плохую оценку, он недели на две становился «дежурным отвечающим» и должен был все это время дополнять, отвечать с места, а новую оценку ему Борис Петрович все не ставил. Попасть в «дежурные отвечающие» ученики считали для себя худшим наказанием.
— Все это так, — продолжал Борис Петрович, — но теперь нам пора говорить о высоком качестве работы учителя. Я согласен с вами, товарищ Корсунов, следует постоянно держать ответ перед своей совестью. Но надо уважать также и мнение ваших товарищей, а они говорят вам здесь, Вадим Николаевич, по-большевистски прямо, что вы недостаточно самокритичны, что огромным черновым трудом можно добиться гораздо больших успехов, что надо неутомимо находить пути к сердцу каждого ребенка, срастись со школой. У нас тысячная армия, требуйте от нее, но и верьте в нее!
Он помолчал, медленно разгладил белые усы, потом, обращаясь ко всем, спросил:
— В чем главная сила нашего коллектива?
И сам же ответил:
— В единстве воли, в дружной работе. Мы по-партийному осмысливаем ее. Именно партия воспитывает в нас взыскательную самокритичность. Мы приходим на помощь друг другу, если надо — самой суровой критикой. То, что нашел один, становится достоянием всех. Мы никогда не удовлетворяемся достигнутым. И для каждого из нас прежде всего дорог успех школы и только потом — успех его класса и личный… Верно, Анна Васильевна? — неожиданно обратился он к Рудиной.
— Верно! — громко ответила она и покраснела до слез.
ГЛАВА XX
После партийного собрания Сергеи Иванович еще минут десять разговаривал с учителями, расспрашивал об их работе на агитпункте. Кандидатом в депутаты горсовета была выдвинута Серафима Михайловна, и этим гордилась вся школа.
— Комсомольцы наши помогают? — спросил Кремлев у председателя избирательного участка Багарова.
— Еще как! — воскликнул Багаров. — Оборудовали комнату, дежурство установили. Я их привлекаю и как агитаторов.
— И правильно делаете, только направляйте их работу…
Когда Сергей Иванович подошел к вешалке, она уже опустела… Лишь мрачный Корсунов, сидя на табуретке, надевал галоши да сиротливо висело легкое пальто Анны Васильевны.
— Пойдем вместе? — дружески спросил Сергей Иванович.
Корсунов резко встал. Непримиримо глядя на Кремлева, процедил:
— Рановато начальственный тон взял! Станешь директором — тогда и будешь поучать.
— Так вот как ты понял товарищескую критику? — изумился Сергей Иванович.
— Можешь оставить ее при себе! — Вадим Николаевич побледнел и, сильно прихрамывая, быстро пошел к выходу.
Сергей Иванович надел шинель, раскурил папиросу. Было и обидно, что Корсунов ни за что ни про что оскорбил его и вместе с тем жаль Вадима. Этот раздраженный тон во многом, конечно, объясняется нервозностью Корсунова, и заблуждается он искренне, сам того не понимая. «Пусть успокоится, сейчас он не в состоянии быть справедливым», — подумал Сергей Иванович.
К вешалке подошла Рудина.
— Меня Яков Яковлевич задержал, — как бы оправдываясь, сказала она. — О вечере для родителей говорили…
Анна Васильевна с Кремлевым вышли из школы и некоторое время молчали, каждый думая о своем.
Недавно прошел дождь. В воздухе был разлит особенный осенний запах разбухшей коры деревьев. Огни фонарей отсвечивали в лужицах на асфальте тротуаров, покрывали лаковым блеском плащи прохожих. Задние, сторожевые огоньки автомобилей струящимися столбиками отражались в глади мостовой, и впечатление было такое, будто машины катят на красных колесах.
Кремлев и Рудина свернули в аллею каштанов. Анна Васильевна чувствовала себя с Кремлевым удивительно спокойно. От него исходила уверенная сила, рядом с ним все было просто и ясно.
Сергей Иванович, отогнав неприятные мысли о недавней стычке с Корсуновым, взглянул на спутницу, она доверчиво улыбнулась. Сергей Иванович нахмурился: «Ты, старый, начал заглядываться на девушек?»
То, что у него был сын, то, что сам он прошел большой жизненный путь, разница в годах, — восемь лет казались Сергею Ивановичу огромной разницей, — а, главное, желание для Анны Васильевны гораздо лучшего, несравненно лучшего, чем он сам, делало его сдержанным и он сознательно заглушал в себе возникающее застенчивое чувство.
Рудиной очень хотелось рассказать Сергею Ивановичу о том, как она переборола в себе болезненное самолюбие. Теперь она поняла, что терпеливость — необходимое качество учителя, — не всетерпение, нет, не примиренность, а именно мудрая терпеливость, и она быстро, то и дело останавливаясь и пытливо заглядывая в глаза Сергею Ивановичу, будто спрашивая: «Ничего, что я занимаю вас такими пустяками?» — начала рассказывать о событиях в девятом «А», о разговоре с Борисом Петровичем, о том, как на следующий день пришла в класс, и урок был удачным.
— Урок освежил мне душу! — воскликнула она. — И ребята, по-моему, поняли, что я стала выше обидчивости. Между нами теперь настоящая близость.
Он ободряюще улыбнулся:
— Вот и хорошо, что вы сумели перебороть себя!
Заговорили о сегодняшнем собрании, и Сергей Иванович огорчением спросил:
— Неужели мне следовало молчать? Это, конечно, легче и спокойнее — отмалчиваться. Но разве не должен товарищ быть очень требовательным и прямым?
Анне Васильевне было приятно, что вот такой сильный человек, как Кремлев, ищет у нее поддержки, и она горячо подтвердила:
— Вы правильно говорили. И все так и поняли — выступили потому, что добра ему хотите!
Они остановились на повороте аллеи, у фонаря. Здесь надо было расстаться, и Сергей Иванович, взяв ее руку в свою, благодарно пожал ее.
— Поговорили и легче стало, — сказал он.
— И мне, — чистосердечно призналась Анна Васильевна.
Кремлев увидел под большим деревом сухую скамейку и предложил:
— Давайте посидим немного.
— Завтра — уроки, — нерешительно сказала Анна Васильевна, но, заметив, как помрачнел Кремлев, быстро добавила: — Да ничего, я успею!
Они сели на скамейку, ярко освещенную электрическим светом. Этот вечер, мягкий, влажный воздух, тихий шелест капель, скатывающихся с веток, дружеский разговор, задумчивость парка навевали покой. Кремлев снял фуражку, положил ее на колени.
