Пётр Вершигора - Дом родной
В дверях Швыдченко столкнулся с Шамраем, но они разминулись. Зуев пригласил Шамрая перекусить. Мать, предупрежденная им заранее, лишь искоса поглядывала на Шамрая, не подавая никакого вида. Она впервые увидела его обезображенное лицо и скрывала жалостливые слова, так и просившиеся наружу.
Пообедали.
— У Зойки был? — тихо спросил Зуев, когда мать вышла.
Обожженное лицо перекосилось, и Шамрай кивнул утвердительно.
— Ну как?
— Сам понимаешь.
— Поговорили?
— Нет. Не вышло у нас разговора.
— Плакала?
— Нет. Сам ушел, чтоб не разреветься.
— Да, дипломат из тебя неважный.
— Да я и не напрашивался в дипломаты. Вот, передала. — И Шамрай вынул из кармана две большие общие тетради — одна черная в коленкоровом переплете, другая — в эрзацкоже под черепаху.
— Мне? — протянул руку Зуев.
— Сказала, что нам обоим. На память и для оправдания, что ли.
— Что там?
— Дневник.
— Прочел?
— Читал всю ночь…
— Ну что ж скажешь — судья строгий и не совсем праведный?
— А что сказать? — Шамрай пожал плечами и, встав из-за стола, прихрамывая отошел к окну. — Могу сказать, как тот председатель комиссии по проверке: если все это на пять процентов правда, то как же вы остались живы?
— Думаешь, хитрит? — протянул руку за тетрадями Зуев.
Но Шамрай стоял отвернувшись.
— Нет, не думаю. Зачем ей это? Тут правда на все сто процентов. Ну, а с другой стороны, на кой сдалась мне вся эта литература? Душу растравлять?
— Тогда я почитаю, — просительно сказал Зуев, как-то не уверенный в своем праве на эту просьбу.
Шамрай криво ухмыльнулся, сверкнув зубами:
— Адресовано нам обоим. Чего ж, твое полное право. А в общем, давай кончим этот разговор. А то я не поеду с тобой ни в какие колхозы.
— Кончили… — торопливо сказал Зуев, берясь за дверную ручку. — Захвати мою кожанку, холодновато тебе будет в кителе… — И через минуту друзья полезли в машину. Еще миг, и она, громыхая, выкатилась на мосточек у ворот и заковыляла по ухабам и промерзлым грудам осенней дороги.
— А этого… ребятенка, видел? — спросил Зуев, притормаживая ход машины уже за поселком.
— Как же… Первым встретил меня. Захожу я в хату, а он без штанцов, в одной рубашонке марширует, попка голая… свисток из-под рубашки торчит, скалкой в руках как автоматом орудует…
— Бойкий, видать? — нерешительно процедил Зуев. — А мать?
— Матка за пологом что-то возилась. А он скалкой на меня… «Хенде хох».
Зуев захохотал. Улыбнулся и Шамрай. Но невесело.
— Так и говорит: «Хенде хох»? — захлебываясь, спросил Зуев.
— Зойка подбежала, шлепнула и вроде всхлипнула, мне почудилось, — вяло ответил Шамрай. — Поехали, что ли?
Зуев нажал на газ.
Короткого дня не хватало. Задержавшись в «Орлах» по кроличьим делам, Зуев с Шамраем выехали на тракт, когда уже почти совсем стемнело. До знакомого перекрестка доехали, когда уже наползала темная осенняя ночь. Свернув направо по проселку, где Зуев со Швыдченко два дня назад видели странную сороконожку, они поехали к деревушке. Дорога была скользкая, машина вихляла задом, а на окраине деревни с разгону влетела в большую лужу.
— Загрузла добренько… Самим не выбраться, — сказал через минуту Шамрай, вылезая прямо в воду.
К счастью, тут же, через два дома, оказалась и хата Евсеевны. Зайдя к ней, Зуев поздоровался, познакомил с Шамраем и попросил созвать вечером звено.
— Задание какое? — спросила серьезно Евсеевна.
— Просто хочу закончить с вами все дела. Оформить бумаги. По всем правилам. Есть и задание.
— Ох ты, голубчик мой… вот спасибо… — И Евсеевна захлопотала вокруг. — Ночевать-то у меня будете, ребята? У меня чисто, горенку натоплю.
— Горенку потом, мамаша, — быстро, по-солдатски осваиваясь в чужом доме, грубовато сказал Шамрай. — А пока машину не засосало, давай созови-ка, мать, мужиков вытащить нашу телегу. А то морозом прихватит — зимовать будем у тебя на печке.
Евсеевна остановилась, когда он начал говорить, в углу у печи. Подперев локоть одной рукой, она другой поддерживала свою худую, морщинистую щеку и, с жалостливым любопытством разглядывая искореженное лицо, слушала его бойкую солдатскую речь.
Он заметил ее взгляд и замолчал.
— Да ведь мужиков-то и нет у нас, почитай, в деревне нашей. Ну, ничего, звено мое соберем — вытащим. Мы привычные. А не под силу будет, лошадок пригоним. Выручим. Не сумлевайтесь, — озабоченно заговорила она, скрывая от Шамрая свое смущение.
Тут же она разослала ребятишек за звеном, а сама затопила печку.
Раньше всех пришла дебелая Семенчиха. Сбросив свой необъятный ватник из немецкой шинели, осталась в широкой домотканой рубахе. Грубым крестиком была на ней наметана гарусная вышивка. Не столько, видимо, для красоты, сколько по извечному обычаю Северной Украины. Как узнали Шамрай и Зуев после, она была родом из соседней Черниговщины.
— Надо выручить молодцов, как и они нам на тракте подмогли. Звеном вытянем? — спросила Евсеевна.
— Казала Настя, як удасться, — вдруг по-украински ответила Семенчиха. — Оставить бы их на ночь в этой калюжине, чтобы не ездили в темень. А то еще как раз на мину наедут. Мало вас, мужиков, на войне перебито — еще в мирное время, как та корова у Иванихи, взлетит ваша тыркалка.
— А що, у вас мин еще много? — оживленно спросил Шамрай.
— Да хватает этого добра, товаришок, — безразлично сказала Евсеевна.
— Слышь, звеньевая, говорят, у Горюна какой-то объявился ловкач.
— Сапер? — оживленно переспросила Евсеевна.
— Да кто же их знает, как их зовут по-военному, только ловко разминирует.
— Ага, слыхала, есть там такой, — поддакнула и Параскева, самая высокая в звене Евсеевны.
Шамрай смутился, отошел в сторону и насупился.
Звеньевая сказала как-то мимоходом:
— Да говорила я с секретарем там на тракте, он обещал Горюну сказать, да боюсь, чтоб не заставили нас и на тракте расчищать.
— Эге, на тракте — там пускай военные саперы, — оживилась Семенчиха, — чем мы рассчитаемся? Один семенной. Нам бы только тропинки для скота расчистить, а этот небось за пол-литра сделает, — тараторила Семенчиха, а Зуев, улыбаясь, поглядывал на Шамрая, стоявшего у притолоки. Он внимательнейше что-то там разглядывал.
Захлопали двери, и за несколько минут уже все звено было в сборе. Последней прибежала Манька Куцая. Еще в сенях она выстукала веселую дробь подковками сапожков. Не то стряхивала грязь, не то пускалась в легкий пляс. Вскочив в хату, она весело хлопнула дверью и с порога затараторила:
— Женишки приехали? Ах-ти мне, красавцы-то какие… Голубок ты мой, свет сокол ясный, — и, мельком, одними бровями, поздоровавшись с Зуевым, она проплыла почти танцуя мимо него, опустилась рядом с Шамраем на лавку, продолжая легкомысленно тараторить.
Лампа-пятилинейка чадила на загнетке без стекла. Зыбкий мерцающий свет ее почти не освещал угол избы, где сидел Шамрай. Но вошедшие раньше уже успели разглядеть его лицо. Бойкая молодая бабенка все постукивала подковками полувысоких каблуков.
Женщины смотрели на Шамрая сочувствующе и виновато. Все молчали, не зная, как прекратить бестактную болтовню самой молодой своей подруги. Не находя подходящих слов, Евсеевна просто взяла лампу с загнетки и поставила ее на стол. Обожженное лицо Шамрая осветилось. Куцая весело и быстро повернулась к нему всей фигурой и замерла. То, что она увидела, было так неожиданно, что Манька не могла удержаться от восклицания. Разочарование, жалость — все было в этом звонком крике молодого голоса. Она всплеснула ладонями, закрыла ими глаза и быстро отбежала к печи.
Лицо Шамрая, как каменное, выделялось в рамке окна. Он смотрел на свет лампы не шевелясь, не отворачиваясь. Женщины оцепенели. Первой опомнилась Семенчиха. Направляясь к Шамраю, она мимоходом процедила сквозь зубы присмиревшей Маньке:
— Жируешь, кобыла? — И, не останавливаясь, подошла к лавке, обняла голову Шамрая обеими руками и прижала его обезображенное лицо к своей необъятной груди. А Шамрай, сделавший вначале судорожную попытку оттолкнуться, вдруг смяк, и голова его, вся покрытая рубцами и шрамами, безвольно отдалась материнской ласке. Мягкая грудь Семенчихи совершенно скрыла изуродованное лицо… От нее пахло только матерью, молоком, пеленками… И вдруг Шамрай почувствовал, что щеки его и лоб, все, что горело жгучим огнем уже больше трех лет с той жуткой танковой атаки, вдруг начало остывать. И он, забывая обо всем, щекой прижался к расстегнувшейся сорочке, где узкой длинной полосой белела атласная кожа с синеватыми прожилками на полных грудях.
— Ничего, сынок, — гладила она его курчавый чуб. — Ты не держи зла на нас, не держи. Она у нас самая молодая, — говорила ласково Семенчиха. — У-у-у, языкатая… — шепнула она на Маньку.
