Александр Шеллер-Михайлов - Чужие грехи
— Эхъ, проговорилъ Петръ Ивановичъ, махнувъ рукой, — нынче сколько разъ ни начинай за здравіе, а все сведешь за упокой!..
Съ тѣхъ поръ какъ начались сборы къ отъѣзду, Олимпіада Платоновна все болѣе и болѣе недружелюбно относилась къ Петербургу. Онъ страшилъ ее болѣе, чѣмъ кого-нибудь изъ ея кружка. Она понимала необходимость ѣхать въ столицу, ввести дѣтей въ кругъ ихъ родственниковъ, закончить ихъ образованіе, поставить ихъ на твердую почву, но въ тоже время она сознавала вполнѣ и то, что у этихъ дѣтей есть мать, живущая въ Петербургѣ, и отецъ, могущій пріѣхать въ Петербургъ, — и это страшило ее. Оставятъ-ли эти люди въ покоѣ своихъ дѣтей, не напомнятъ-ли они какъ-нибудь о себѣ этимъ дѣтямъ, что будутъ отвѣчать эти дѣти, если ихъ спросятъ, отчего ихъ бросили родители, или если имъ разскажутъ о какихъ-нибудь продѣлкахъ этихъ родителей? Бросить дѣтей родителямъ было легко. Но не такъ легко уничтожить всякую связь между родителями и дѣтьми. Попробуйте представить кому-нибудь молодого человѣка и сказать, что это сынъ извѣстнаго вора, извѣстнаго сыщика, извѣстнаго разбойника, извѣстнаго палача, — и вы увидите, съ какимъ недовѣріемъ взглянутъ на этого юношу. Вѣдь кто его знаетъ, можетъ быть, и онъ многое унаслѣдовалъ отъ своего родителя, можетъ быть, и это яблоко недалеко укатилось отъ яблони… „Положимъ, дѣти не могутъ отвѣчать за родителей, но все же нельзя особенно довѣрять молодымъ отпрыскамъ гнилыхъ корней“… Такъ всегда разсуждаютъ люди… Олимпіада Платоновна сознавала это отлично, не даромъ же она вращалась десятки лѣтъ именно въ той средѣ, гдѣ существуетъ болѣе всего осторожности и предубѣжденій въ отношеніяхъ къ ближнимъ. Какія-то зловѣщія предчувствія наполняли душу старухи и не разъ, тяжело вздыхая, повторяла она мысленно при видѣ Ольги и Евгенія:
— Бѣдныя, бѣдныя дѣти, что-то васъ ждетъ впереди?
VI
— Займите своихъ милыхъ гостей! Покажите имъ свои книги, свой театръ маріонетокъ!
Эти фразы, сказанныя по-французски, были обращены княгиней Марьей Всеволодовной къ ея дѣтямъ, двумъ стройнымъ мальчикамъ и хорошенькой дѣвочкѣ, дичившимся и сторонившимся отъ Евгенія и Ольги, привезенныхъ Олимпіадою Платоновною впервые съ визитомъ къ княгинѣ.
— Мы вывезли этотъ театръ изъ Парижа, обратилась на французскомъ-же языкѣ княгиня къ Олимпіадѣ Платоновнѣ. — Прелестная игрушка. Это нѣчто механическое. Пружины тамъ такія, что все это приводится въ движеніе. Это можетъ заинтересовать даже взрослыхъ!
Потомъ она обратилась къ гувернанткѣ.
— Уведите дѣтей!
Молоденькая гувернантка, съ вѣчнымъ выраженіемъ покорности и послушанія на лицѣ, сказала дѣтямъ: «Пойдемте», и все общество дѣтей въ ея сопровожденіи двинулось на дѣтскую половину.
— У меня, Olympe, свои взгляды на воспитаніе, свои принципы въ этомъ важномъ дѣлѣ, говорила княгиня Марья Всеволодовна, продолжая начатую рѣчь о воспитаніи дѣтей. — Я не допускаю въ этомъ дѣлѣ случайныхъ вліяній, возможности глядѣть на все сквозь пальцы, допускать, чтобы дѣло шло, какъ Богъ на душу положитъ. О, нѣтъ! такъ нельзя къ этому относиться. Тутъ должна быть строго выработанная система, твердость въ ея примѣненіи на практикѣ. Прежде всего дѣти должны быть дѣтьми, передъ ними должны только постепенно открываться болѣе широкіе горизонты. Преждевременное развитіе, ранняя возмужалость ребенка, все это, правда, можетъ щекотать самолюбіе родителей, гордящихся ребенкомъ-геніемъ, но, Боже мой, развѣ можно приносить въ жертву своему самолюбію, своему тщеславію будущность дѣтей. Эти дѣти-геніи всегда кончаютъ преждевременнымъ старчествомъ, раннимъ пресыщеніемъ…
Олимпіада Платоновна ничего не могла возразить на это.
— Я не вдругъ доработалась до этихъ взглядовъ, продолжала княгиня. — Я много читала по вопросу о воспитаніи, я совѣтовалась за границей съ лучшими педагогами. Они всѣ признаютъ эту систему единственно правильной и разумной. Конечно, ее не легко проводить послѣдовательно, но что-же дѣлать: трудъ воспитанія — долгъ матерей и отцовъ! Мнѣ еще труднѣе справиться съ этой задачей, чѣмъ другимъ, потому что я одна должна слѣдить за всѣмъ, не отъ Алексѣя-же ждать помощи…
Покуда княгиня говорила о своихъ взглядахъ на воспитаніе, о своихъ невзгодахъ, о городскихъ слухахъ, на дѣтской половинѣ совершалось знакомство ея дѣтей съ Евгеніемъ и Ольгой. Сыновья княгини, Валерьянъ и Платонъ, мальчики пятнадцати и четырнадцати лѣтъ, не дѣлали надъ собой никакихъ усилій, чтобы занять гостей. Они равнодушно и хладнокровно осматривали Евгенія и Ольгу съ ногъ до головы, покуда ихъ гувернантка и ихъ тринадцатилѣтняя сестра Тата показывали гостямъ театръ маріонетокъ.
— Это полишинель, это коломбина, это пьеро, сообщала Тата Ольгѣ при появленіи на сценѣ дѣйствующихъ лицъ арлекинады, разыгрываемой на сценѣ театра маріонетокъ.
— Это народная итальянская пьеса, поясняла гувернантка вялымъ и однообразнымъ тономъ, точно отвѣчая урокъ въ класѣ. — Въ Италіи народъ очень любитъ арлекинады и безъ нихъ не обходится ни одинъ народный праздникъ…
Оля съ разгорѣвшимися щечками и съ блестящими глазенками слѣдила съ любопытствомъ за всѣмъ происходившимъ на игрушечной сценѣ; она до сихъ поръ не видала ничего подобнаго и, немного раскрывъ свой розовый ротикъ, искренне восторгалась при видѣ пляшущихъ на веревочкахъ куколъ.
— И еще можно, чтобы они двигались? спросила она, когда арлекинада кончилась.
— О, да! отвѣтила гувернантка.
— Вотъ погоди! Я заведу ключикомъ… Смотри! оживленно произнесла Тата и стала заводить машину театра. — Это, когда захочешь, тогда и двигаются они…
Евгеній стоялъ въ сторонѣ и совсѣмъ разсѣянно, съ скучающимъ выраженіемъ лица, перелистывалъ на столѣ какую-то книгу, повидимому, даже не смотря на ея страницы, на изображенія «красной шапочки», «кота въ сапогахъ», «мальчика съ пальчикъ» и тому подобныхъ героевъ дѣтскихъ сказокъ.
— А что-же ты не смотришь на театръ? вдругъ спросилъ его Валеріанъ Дикаго какимъ-то рѣзкимъ, точно сиплымъ тономъ.
— Я?.. проговорилъ Евгеній, вздрогнувъ отъ неожиданнаго вопроса, и весь покраснѣлъ. — Я… но это для дѣтей!
— А твоя сестра такая-же глупая, какъ Тата, произнесъ съ усмѣшкой Валеріанъ.
— Глупая?.. Нѣтъ, она не глупая, проговорилъ Евгеній, совсѣмъ растерявшись отъ неожиданнаго вопроса.
— Ну, да… Вотъ тоже глаза таращитъ вмѣстѣ съ Тата, какъ куклы на веревочкахъ пляшутъ… Тата у насъ тоже совсѣмъ дура…
Это говорилось рѣзко и твердо, хотя и въ полголоса.
— Нечего тутъ съ ними сидѣть, пойдемъ, вдругъ произнесъ рѣшительнымъ тономъ Валеріанъ и прибавилъ, обращаясь къ гувернанткѣ:- Mademoiselle, мы пойдемъ смотрѣть гербарій въ комнату monsieur Michaud.
Гувернантка какъ-то особенно встрепенулась, покраснѣла и точно съ испугомъ замѣтила:
— Но, monsieur Michaud, сегодня на похоронахъ у своего дяди…
— Ну-съ? спросилъ Валеріанъ, нахально взглянувъ на нее какимъ-то, не то вызывающимъ, не то строгимъ взглядомъ.
Она вдругъ притихла и упавшимъ голосомъ проговорила:
— Идите… но если maman придетъ… и васъ не будетъ здѣсь…
Валеріанъ вдругъ громко расхохотался.
— А-а, ужь тогда выдумайте, что хотите!.. Мало-ли куда мы могли уйдти безъ васъ!
Онъ повернулся на каблукахъ и проговорилъ Егвенію:
— Ну, иди-же!
Всѣ три мальчугана направились въ комнату господина Мишо, гувернера князей Дикаго.
— Дура она у насъ, потому всего и всѣхъ боится, говорилъ дорогою Валеріанъ Евгенію про гувернантку.- C'est la cendrillon de la maison, какъ ее называетъ monsieur Michaud. Ею всѣ помыкаютъ и онъ, и papa, и maman, и мы. Меня… она и боится меня, и чуть не молится на меня. Да мнѣ что, не люблю я кислятины, потому и обрываю ее. Только одна Тата нѣжность къ ней чувствуетъ. Ну, да Тата, извѣстно, дура. Лѣтомъ муху стала изъ паутины освобождать и лобъ себѣ расквасила, свалившись съ рѣшетки терасы. Она и сандрильону обожаетъ, потому что ту притѣсняютъ. Притѣсняютъ! А гдѣ-бы ее стали держать, если она рохля? Maman ее ужь только потому и держитъ, что maman любитъ покорность, а то куда-же-бы ее въ порядочный домъ приняли…
Мальчикъ говорилъ бойко, рѣзко и нѣсколько вульгарнымъ тономъ, какъ-бы щеголяя тривіальными и ухарскими выраженіями. Въ этомъ слышалось нѣчто умышленное, напускное желаніе казаться взрослымъ, а не пятнадцати-лѣтнимъ юношей.
— Ты куришь? спросилъ онъ, когда они вошли въ комнату гувернера.
— Нѣтъ, отвѣтилъ Евгеній.
— Горбунья запретила, вѣрно? спросилъ Валеріанъ.
— Хи, хи, хи! Горбунья! хи, хи, хи! вдругъ залился жидкимъ, пискливымъ смѣхомъ Платонъ Дикаго, прежде чѣмъ Евгеній успѣлъ отвѣтить на вопросъ Валеріана.
Евгеній быстро повернулъ голову и изумился: Платонъ, весь съежившись, сгорбившись, сидѣлъ въ креслѣ, его ротъ расширился, его глаза съузились, его лицо сжалось, словно оно было сдѣлано изъ гутаперчи, его плечи вздрагивали и весь онъ трясся, продолжая громко хихикать и безсмысленно повторять: «горбунья».
