Александр Шеллер-Михайлов - Чужие грехи
А время все летѣло и летѣло впередъ…
Еще одна зима смѣнилась лѣтомъ…
Въ одинъ изъ ясныхъ дней все женское общество барскаго дома въ Сансуси собралось въ столовой къ завтраку и Олимпіада Платоновна уже начала безпокоиться, куда пропали Петръ Ивановичъ и Евгеній, когда мимо окна столовой мелькнули ихъ фигуры верхомъ на взмыленныхъ лошадяхъ. Черезъ минуту Евгеній уже появился въ комнатѣ.
— Нѣтъ, ma tante, съ Петромъ Ивановичемъ невозможно ѣздить! весело заговорилъ онъ. — Онъ никогда не научится ѣздить верхомъ!
— Да у меня это наслѣдственное неумѣнье ѣздить верхомъ, со смѣхомъ замѣтилъ Петръ Ивановичъ, появляясь тоже въ столовую. — Хорошо какъ у васъ воѣ предки наѣздниками были, а мои отцы-дьяконы, можетъ быть, никогда и близко-то къ лошади не подходили…
— Однако, и ты не очень наѣздничай, еще свалишься когда-нибудь, замѣтила Олимпіада Платоновна Евгенію.
— Я? Свалюсь? воскликнулъ Евгеній. — Да развѣ я маленькій, ma tante?
Княжна Олимпіада Платоновна ласково улыбнулась и замѣтила со вздохомъ:
— Да, да не маленькій! Это и посторонніе замѣчаютъ. Вотъ и княгина Марья Всеволодовна объ этомъ напоминаетъ…
— Посланіе, вѣрно, отъ ея сіятельства опять получили? спросилъ учитель, зорко взглянувъ на княжну и покачавъ головою при видѣ невеселаго выраженія ея лица.
— Да, отвѣтила княжна. — Княгиня напомнила, что скоро намъ надо подниматься въ путь изъ своего гнѣздышка.
Петръ Ивановичъ поморщился.
— Грустно, а дѣлать нечего, проговорила Олимпіада Платоновна. — Княгиня была такъ добра, что похлопотала объ опредѣленіи Оли въ институтъ. Дѣйствительно, дѣвочка можетъ изъ лѣтъ выйдти для поступленія въ институтъ. Надо и Евгенія пристроить. Тоже самъ говоритъ, что не маленькій…
Олимпіада Платоновна съ любовью смотрѣла на Евгенія грустными глазами. Онъ, точно, сильно возмужалъ и выросъ за послѣднее время. Это былъ уже не тотъ слабенькій и худенькій ребенокъ, которому Софья разсказывала по вечерамъ сказки про «Гусей-лебедей», про «Лягушку-царевну». Онъ былъ ростомъ съ Петра Ивановича. Его стройная фигура вполнѣ сформировалась. Его покрытое загаромъ розовое лицо изъ подъ густыхъ, безпорядочно вившихся и подавшихся на лобъ волосъ дышало свѣжестью и здоровьемъ. Видно было, что гимнастика, верховая ѣзда, прогулки на охоту, деревенскій воздухъ, сдѣлали свое дѣло. Это былъ одинъ изъ тѣхъ выкормленныхъ, здоровыхъ и сильныхъ барчуковъ, какіе развиваются только въ довольствѣ, на свободѣ, въ деревнѣ.
— Княгиня пишетъ, что пора познакомить дѣтей съ жизнью, ввести ихъ въ ихъ кругъ, сблизить ихъ съ ихъ сверстниками-родными, замѣтила Олимпіада Платоновна, — и она права… Она даже упрекаетъ меня, что я не сдѣлала этого раньше, и, можетъ быть, упрекаетъ не безъ основанія. Я думаю, и вы, Петръ Ивановичъ, согласны, что нельзя-же вѣчно такъ жить, внѣ общества?
Трудно было-бы рѣшить, что было-бы больше по душѣ Олимпіадѣ Платоновнѣ — отрицательный или утвердительный отвѣтъ на этотъ вопросъ. Она, можетъ быть, была-бы очень рада, если-бы Рябушкинъ заспорилъ и доказалъ ей, что уѣзжать вовсе не нужно, что можно и здѣсь жить. Но Петръ Ивановичъ не спорилъ.
— Кто объ этомъ говоритъ! сказалъ онъ. — Хочешь научиться плавать, такъ бросайся въ воду…
— Грустно, только-то, что не знаешь впередъ, дѣйствительно-ли научишься плавать, бросившись въ воду, въ раздумьи сказала Олимпіада Платоновна.
— Бываетъ тоже, что, какъ камень, ко дну пойдешь, замѣтилъ учитель. — Ну, да вѣдь всю жизнь нельзя такъ прожить, значитъ, и толковать нечего. Страшно, не страшно, а полѣзай въ омутъ, если внѣ его жить нельзя… Впрочемъ, что же это мы на плаксивый ладъ настроиваемся! вдругъ перемѣнилъ онъ тонъ. — Это оттого, что жили-жили вмѣстѣ, а вотъ теперь разъѣдемся… Нѣтъ, дѣйствительно, зажились мы въ своемъ затишьѣ, пора и на жизнь взглянуть…
— И вѣдь какъ быстро пролетѣли эти четыре года! со вздохомъ сказала княжна. — Иногда мнѣ кажется, что мы чуть ли не вчера прибыли сюда въ своемъ ковчегѣ…
— О, счастливые дни никогда не замѣчаются, сантиментально сказала миссъ Ольдкопъ.
— Да, вотъ также, какъ не замѣчаешь своихъ рукъ и ногъ, покуда онѣ не изволятъ заболѣть да заныть, съ улыбкой сказалъ Петръ Ивановичъ
Ему хотѣлось придать бесѣдѣ шутливый тонъ, но это у него не вышло и все общество окончило завтракъ въ невеселомъ настроеніи. Всѣмъ было тяжело сознавать, что волей-неволей имъ придется скоро подняться съ насиженнаго гнѣзда, гдѣ жилось такъ хорошо, такъ мирно. Всѣ чувствовали, что эта жизнь должна скоро кончиться и кончиться навсегда, безвозвратно. Послѣ завтрака у Петра Ивановича и Евгенія были учебныя занятія. Но Евгеній замѣтилъ Петру Ивановичу:
— Жарко и душно сегодня, Петръ Ивановичъ…
— Что-жь, пойдемте бродить по парку, сказалъ Петръ Ивановичъ, угадавъ сразу, что Евгенію не до занятій.
— Да… Вамъ вѣдь тоже не до книгъ, проговорилъ Евгеній.
Они вышли изъ дома на завѣтную дорогу.
Это была большая алея, тянувшаяся черезъ весь паркъ, старый, густой, заросшій, похожій на лѣсъ. По обѣ стороны дороги стѣной стояли столѣтнія деревья, бросавшія на дорогу густую тѣнь. Сотни разъ измѣривали въ послѣдніе три года эту алею ученикъ и учитель. Здѣсь обмѣнивались они своими мыслями, чувствами, надеждами; здѣсь прочли они десятокъ книгъ, толковали о прочитанномъ, спорили и соглашались; здѣсь созрѣли и окрѣпли ихъ дружескія отношенія; здѣсь каждое мѣстечко было полно воспоминаній для Евгенія, пережившаго всѣ фазисы первой чистой и идеальной дружбы. Теперь, проходя по этимъ мѣстамъ, Евгеній какъ-бы прощался съ ними навсегда, точно отъѣздъ изъ Сансуси былъ уже назначенъ на завтра. Спутники обмѣнивались изрѣдка отрывочными фразами на счетъ погоды, на счетъ того, что въ такіе знойные дни тяжело работать въ полѣ. Разговоръ какъ-то не вязался, фразы произносились какъ-бы нехотя, были отрывочны. Казалось, обоимъ было лѣнь или не хотѣлось говорить, точно ихъ утомилъ этотъ зной лѣтняго дня. Наконецъ, они дошли до конца парка. Здѣсь дорога круто опускалась внизъ и лентою вилась и ныряла среди холмистыхъ полей и нивъ, гдѣ шла крестьянская работа, гдѣ мелькали фигуры бабъ и мужиковъ, гдѣ поднимали столбы пыли проѣзжавшія телѣги.
— Жарко тамъ, проговорилъ Евгеній.
— Что-жь, ляжемъ въ тѣни, сказалъ Рябушкинъ.
Они прилегли въ тѣни, на откосѣ, у опушки парка, на спины, подложивъ руки подъ головы, и замолчали. Передъ ними разстилалась широкая, необъятная даль съ волнующеюся травою, съ наливающеюся рожью, колыхавшеюся, какъ волны въ морѣ. Надъ ними, въ голубомъ небѣ, быстро бѣжали бѣлыя, тающія облака прихотливой формы. Они смотрѣли въ небо, слѣдя за этими измѣнчивыми облаками, обгонявшихъ другъ друга, таявшими въ синемъ воздухѣ.
— Да, тамъ не то будетъ! вдругъ проговорилъ Петръ Ивановичъ послѣ нѣсколькихъ минутъ молчанья.
— И вы о томъ-же думали? сказалъ Евгеній, не поворачивая головы. — Я вотъ все время объ этомъ раздумывалъ… Страшно мнѣ что-то, Петръ Ивановичъ… очень страшно!..
— Какъ не страшно: тамъ волки живьемъ людей на улицахъ ѣдятъ, только рожки да ножки и оставляютъ, насмѣшливымъ тономъ проговорилъ Петръ Ивановичъ.
Евгеній молчалъ, но въ его головѣ промелькнула мысль, что и Петръ Ивановичъ боится возврата въ городъ и сердится на себя, ругаетъ себя въ душѣ за эту боязнь. Евгеній давно привыкъ угадывать мысли Петръ Ивановича по выраженію его лица, по тону его голоса.
— А вотъ что мы на печи залежались да на доровыхъ хлѣбахъ заѣлись — это вѣрно! продолжалъ Рябушкинъ, все тѣмъ-же тономъ ироніи и неудовольствія. — Еще-бы годика два здѣсь пожили и совсѣмъ бы обабились да одичали. Гдѣ это — у Тургенева, кажется? — говорится о человѣкѣ, который обабился до того, что подолъ сталъ поднимать, переходя черезъ грязь… Ну, вотъ и мы скоро дошли-бы до этого!.. Нѣтъ, ея сіятельство княгиня Марья Всеволодовна права, что Олимпіадѣ Платоновнѣ блажная мысль пришла переселиться въ деревню да уединиться отъ общества. Шутка-ли, четыре года по своему прожили, а теперь привыкай опять по-людски жить!
Евгеній улыбнулся.
— А какъ-же мы-то жили, если не по-людски? спросилъ онъ.
— А кто его знаетъ, по человѣчески, должно быть, все на откровенностяхъ да на сантиментахъ проѣзжались, сказалъ Рабушкинъ, — а въ людяхъ на этомъ далеко не уйдешь. Скажи подлецу, что онъ подлецъ, такъ онъ тебя въ бараній рогъ согнетъ, если силы хватитъ!.. Вонъ попробуйте ея сіятельству княгинѣ Марьѣ Всеволодовнѣ откровенно сказать, что она не святая, а ханжа, такъ она вамъ этого по гробъ не забудетъ. Вѣдь, чтобы не вооружить ее противъ себя, нужно въ душѣ ее хоть къ чорту посылать, а для виду умиляться да преклоняться передъ ней. А это тоже не легкая штука — лгать-то! Къ этому пріучиться нужно, тоже наука. Да иной и хотѣлъ-бы ее постигнуть, такъ не можетъ. Вонъ у меня физія такая подлая, языкъ, пожалуй, и солгалъ-бы, такъ рожа выдастъ, сейчасъ въ этакую ядовитую улыбку скривится. Еще въ дѣтствѣ мнѣ за эту улыбку доставалось. Былъ у насъ такой преподаватель иностранецъ, ехидная бестія и ничего не зналъ. Я бывало улыбнусь, когда онъ что нибудь сморозитъ, а онъ мнѣ сейчасъ: «Ряпушкинъ, ви знаетъ, что я не люблю улибующійся физіономи», и крутитъ нули…
