Александр Шеллер-Михайлов - Чужие грехи
При второй встрѣчѣ дѣтей въ квартирѣ Олимпіады Платоновны сыновья княгини Марьи Всеволодовны Дикаго обошлись съ Евгеніемъ, какъ съ старымъ товарищемъ. Валеріанъ сильно пожалъ и потрясъ его руку, какъ вполнѣ взрослый человѣкъ. Видно было, что оба брата Дикаго давно пріучены держать себя съ свѣтскою развязностью, не дичась, не сторонясь при встрѣчахъ съ своими сверстниками. Прохаживаясь по залѣ съ Евгеніемъ и болтая о чемъ попало, Валеріанъ Дикаго, между прочимъ, неожиданно спросилъ:
— Ты здѣсь съ сестрой и будешь жить у тетки?
— Да, отвѣтилъ Евгеній.
— А отецъ и мать не увезутъ васъ къ себѣ?
Евгеній мгновенно поблѣднѣлъ и глухо, точно ему вдругъ что-то сдавило горло, отвѣтилъ:
— Нѣтъ!
— Отчего maman не велѣла спрашивать у тебя объ отцѣ и матери? рѣзко спросилъ Валеріанъ.
— Не велѣла?.. Я не знаю… отвѣтилъ Евгеній, едва переводя духъ. — Тебѣ она не велѣла? спросилъ онъ, дѣлая надъ собой усиліе.
Ему казалось, что онъ вотъ-вотъ сейчасъ узнаетъ какую-то тайну о своихъ отцѣ и матери. Сердце въ его груди какъ будто перестало биться и онъ съ трудомъ переводилъ духъ.
— Да, мнѣ, отвѣтилъ Валеріанъ. — Когда вы были у насъ, я за обѣдомъ спросилъ у maman, кто твой отецъ и гдѣ онъ. Она и сказала мнѣ, что твой отецъ и твоя мать уѣхали и что не надо у тебя о нихъ спрашивать, такъ какъ тебѣ грустно вспоминать о нихъ. Это правда?
— Да, коротко отвѣтилъ Евгеній.
Наступила короткая пауза.
— Что-же еще она говорила? спросилъ Евгеній, надѣясь еще услышать что-нибудь болѣе важное для него.
— Ничего больше не говорила, отвѣтилъ Валеріанъ. — А они куда уѣхали?
Евгеній былъ совсѣмъ смущенъ. Онъ не умѣлъ ни лгать, ни притворяться, ни ловко перемѣнять непріятные разговоры.
— Не знаю, отвѣтилъ онъ, не находя другого отвѣта.
— Да развѣ они и не пишутъ тебѣ? допрашивалъ Валеріанъ.
— Не пишутъ… то есть, давно не писали, совсѣмъ растерянно отвѣтилъ Евгеній, у котораго словно что-то подступало къ горлу, задерживая слова.
— Отецъ твой служитъ? допрашивалъ Валеріанъ.
— Да, служитъ…
— Такъ, вѣрно, онъ по службѣ уѣхалъ?
— Да, по службѣ…
— А онъ какое мѣсто занимаетъ?
— Мѣсто?.. я не знаю…
Платонъ тихо захихикалъ при этомъ отвѣтѣ Евгенія.
— Какъ не знаешь? спросилъ съ удивленіемъ Валеріанъ.
— Онъ… онъ давно уѣхалъ…
— Да онъ военный?
— Нѣтъ…
Евгеній давалъ отвѣты какъ-бы безсознательно, наобумъ. Въ его глазахъ стоялъ туманъ, голосъ его сталъ глухимъ, сдавленнымъ, на лбу выступалъ холодный потъ. Къ счастію его княгиня Марья Всеволодовна поднялась съ мѣста и позвала дѣтей, чтобы ѣхать. Прощаясь съ Евгеніемъ и Ольгой, она замѣтила Олимпіадѣ Платоновнѣ:
— Онъ, Olympe, кажется, нездоровъ?
— Нѣтъ, отвѣтила Олимпіада Платоновна и взглянула на Евгенія.
Онъ былъ блѣденъ, какъ полотно.
— Ты боленъ? Что съ тобой? тревожно спросила она.
— Я… я… ничего… мнѣ немного дурно… прошепталъ онъ, машинально проведя рукой передъ глазами, и вдругъ быстро отвернулся и вышелъ изъ залы.
Олимпіада Платоновна, почти не слушая замѣчаній княгини о слабости мальчика, торопилась проститься съ нею и ея дѣтьми, чтобы поскорѣе пройдти къ Евгенію. Ее сильно встревожилъ этотъ неожиданный и непонятный для нея случай. Она направилась въ комнату, гдѣ былъ помѣщенъ ею Евгеній, и нашла юношу въ слезахъ, сидящимъ у своего рабочаго стола съ опущенною на руки головой.
— Женя; Женя, что съ тобою? испуганно спросила княжна, наклоняясь къ мальчику.
Онъ вдругъ поднялся съ мѣста, вытянулся во весь ростъ, быстро вытеръ слезы и раздражительнымъ, настойчивымъ тономъ проговорилъ ей:
— Вы должны мнѣ, наконецъ, сказать, гдѣ мои отецъ и мать! Пора-же перестать лгать.
Олимпіада Платоновна взглянула на него растеряннымъ взглядомъ, смущенная этимъ непривычнымъ для нея рѣзкимъ, строптивымъ тономъ.
— Я хочу знать!.. Мнѣ надо знать!.. Меня спрашиваютъ, а я не знаю… ничего не знаю, гдѣ они, почему не пишутъ, почему не берутъ насъ… Надо мной смѣяться будутъ… Мнѣ стыдно… мнѣ тяжело… а вы все молчите… не правду говорите… Такъ нельзя!.. Такъ нельзя!.. Еще будутъ спрашивать… что я отвѣчать буду?…
Эти фразы быстро слетали съ языка Евгенія и голосъ его изъ рѣзкаго и строптиваго снова мало-по-малу перешелъ въ рыдающій тонъ. Слезы опять хлынули изъ глазъ мальчика и губы его, вздрагивая, уже едва шептали теперь отрывисто фразы:
— Я-же не дурачекъ… не маленькій… не маленькій!.. Зачѣмъ меня обманывать!..
Княжна, растерянная, испуганная, страдающая за своего любимца, ласкала и успокоивала его, какъ умѣла, не находя словъ, не сознавая, что нужно сказать.
— Полно, полно, успокойся!.. Ну, перестань… Я все скажу, все… Ахъ, да не плачь-же, не плачь! шептала она, теряя голову.
— О, j'ai le coeur gros! дѣтски наивнымъ тономъ тихо произнесъ онъ, мало-по-малу успокоиваясь отъ ея ласкъ, припавъ къ ней головой и цѣлуя ея руки.
Онъ опять смотрѣлъ совсѣмъ ребенкомъ, мягкимъ и нѣжнымъ, а не тѣмъ рѣзкимъ и строптивымъ юношей, какимъ онъ такъ неожиданно на одно мгновеніе явился за нѣсколько минутъ передъ тѣмъ. Она сѣла въ кресло, онъ опустился передъ ней на колѣни.
— Вы мнѣ все скажете, все, все, ma tante? говорилъ онъ, сжимая ея руки. — Мнѣ надо знать… мнѣ стыдно не знать про отца и мать… не знать даже, кто они… меня опять будутъ спрашивать… опять будутъ смѣяться…
Она нерѣшительнымъ тономъ, подыскивая выраженія, стараясь быть мягкою и ласковой, начала ему разсказывать.
Это былъ разсказъ сыну про отца и мать, которые бросили другъ друга и своихъ дѣтей…
Евгеній и слушалъ, и перебивалъ ее…
— Значитъ они не любили одинъ другого?.. Значитъ они и насъ не любили?.. Вы говорите, любили? Но вѣдь кого любишь, того хочешь видѣть?… О, если-бы я не жилъ съ вами, я всегда, всегда бѣгалъ-бы взглянуть на васъ… Да вотъ Петръ Ивановичъ, — онъ не у насъ теперь живетъ, а каждый день забѣжитъ посмотрѣть на насъ… А они!.. Нѣтъ, нѣтъ, ma tante, они насъ не любили… Вы говорите ихъ нѣтъ здѣсь… Но вѣдь они могли-бы написать… А что я долженъ говорить, если спросятъ о нихъ?.. Что они живутъ въ провинціи и насъ для образованія оставили здѣсь?.. Значитъ, лгать надо? Въ какомъ-же городѣ они живутъ?.. Вы не знаете?.. Что-же я долженъ говорить?.. Выдумать первый попавшійся городъ… опять лгать?..
Эти вопросы прерывали разсказъ и терзали Олимпіаду Платоновну. Она вдругъ увидала, что она вовсе не знала ни характера, ни степени умственнаго развитія, ни душевнаго міра Евгенія. Онъ былъ до сихъ поръ для нея «милый мальчикъ»; ей казалось, что онъ давнымъ-давно уже не думаетъ ни объ отцѣ, ни о матери; она никакъ не могла себѣ представить, чтобы онъ, мальчуганъ, дитя, могъ задать ей серьезные вопросы, на которые у нея не нашлось-бы сразу отвѣта. Особенно неловко чувствовала она себя, когда онъ говорилъ ей:
— Ma tante, дѣти обязаны любить родителей?.. А родители — они, значитъ, могутъ и не любить дѣтей?
Она объяснила, что хотя и нѣтъ заповѣди, прямо повелѣвающей родителямъ любить дѣтей, но что они все-таки должны любить дѣтей и что если они не любятъ, то это просто они дѣлаютъ грѣхъ, заблуждаются…
— Но дѣти все-таки должны любить и такихъ родителей?.. Да?.. Такъ зачѣмъ-же вы, chère tante, намъ не напоминали, чтобы мы писали отцу и матери, чтобы мы высказывали имъ свою любовь, чтобы мы не забывали ихъ?.. Оля вотъ совсѣмъ ихъ забыла… Они, какъ чужіе, ей теперь… она, пожалуй, и не узнаетъ ихъ, если они пріѣдутъ… Это ей вѣдь грѣхъ будетъ?..
Онъ добирался до какой-то истины, добирался жадно и болѣзненно, какъ человѣкъ долго въ молчаніи носившій въ своей душѣ какую-нибудь идею и получившій наконецъ право высказаться объ этой идеи, провѣрить прочувствованное, продуманное, пережитое въ тишинѣ. Оставаясь почти ребенкомъ во всѣхъ другихъ отношеніяхъ, онъ дошелъ въ вопросѣ объ отношеніяхъ дѣтей и родителей до такихъ глубокихъ и сложныхъ соображеній, до которыхъ люди иногда доработываются очень поздно. Въ этомъ отношеніи онъ, такъ сказать, переросъ себя. Но какъ это случилось? Съ которыхъ поръ онъ сталъ задумываться надъ этимъ вопросомъ, гдѣ и у кого добивался онъ тѣхъ или другихъ отвѣтовъ на свои сомнѣнія? О, Олимпіада Платоновна ничего этого не знала. Она только сознавала теперь, что онъ пережилъ все то, о чемъ говорилъ теперь, что онъ додумался въ этомъ отношеніи до многаго такого, до чего не додумываются въ его лѣта другія. Она не знала, что это явленіе часто встрѣчается въ дѣтяхъ; такъ иныя дѣти, оставаясь вполнѣ дѣтьми во всемъ остальномъ, являются совершенно развитыми, какъ взрослые, въ дѣлѣ разврата лживости, способности проводить другихъ своими хитростями. Тревожно слушая его вопросы, Олимпіада Платоновна была тѣмъ болѣе смущена, что она не могла отдѣлаться отъ этихъ вопросовъ даже обычными въ подобныхъ случаяхъ замѣчаніями, что «это праздное любопытство», что «это ему еще рано знать», что «лучше всего оставить этотъ разговоръ» и «вовсе не думать объ этомъ, а думать объ ученьи, объ урокахъ, о серьезныхъ предметахъ, а не объ этихъ пустякахъ». Она очень хорошо понимала теперь, что мальчика на каждомъ шагу могутъ спросить здѣсь: кто его отецъ и кто его мать, гдѣ они живутъ, почему они не держутъ у себя дѣтей? Отвѣчать на эти вопросы незнаніемъ было-бы смѣшно и странно для четырнадцатилѣтняго мальчика. Какъ это она не предвидѣла всего этого прежде! Значитъ къ этимъ отвѣтамъ онъ долженъ приготовиться, долженъ научиться лгать. Она понимала теперь, что его должно приготовить и къ тому, какъ онъ долженъ держать себя при встрѣчѣ съ отцемъ или матерью, какъ онъ долженъ отнестись къ какимъ-нибудь толкамъ объ этихъ людяхъ. А толки о нихъ — по крайней мѣрѣ, толки о его матери — уже стали доходить до нея. Они могутъ дойдти и до мальчика… Всѣ эти мысли вдругъ нахлынули въ ея голову и на столько серьезно встревожили и смутили ее, что ужь, конечно, не она могла-бы сказать мальчику, что онъ волнуется отъ этихъ самыхъ мыслей по пустякамъ: для него-то эти вопросы были еще существеннѣе, еще серьезнѣе. Она только не могла надивиться самой себѣ, какъ это до сихъ поръ она не передумала всего этого, не предвидѣла всѣхъ этихъ соображеній. Больнѣе всего ей было то, что она въ эти минуты откровенныхъ изліяній, когда онъ смотрѣлъ въ ея глаза съ такимъ довѣріемъ, должна была лгать ему, говоря, что не только его отца нѣтъ въ Петербургѣ, но и матери. Но какъ же могла она поступить иначе. Сказать, что его мать въ Петербургѣ, но что онъ не долженъ ходить къ ней. Почему? Потому что это будетъ ей непріятно? Да отчего-же ей будетъ непріятно посѣщеніе любящаго сына?… Но дожно-ли знакомить ребенка съ этой стороной жизни его матери? Сказать ему, что самое лучшее забыть ее? Но какъ-же примирить этотъ совѣтъ съ предписаніемъ заповѣди? Да, ему нужно было солгать, сказавъ, что его мать далеко. А если онъ откроетъ ложь?.. Онъ поставилъ ее въ самое неловкое положеніе, спросивъ: богаты или бѣдны его родители и чѣмъ живетъ его мать? Она опять что-то солгала ему и ей показалось, что онъ угадалъ, что она лжетъ… Ей было невыносимо тяжело…
