Абдурахман Абсалямов - Огонь неугасимый
«Везет же мне!» — усмехнулся про себя Муртазин.
— На завод, товарищ директор?
Муртазин ответил не сразу. Казалось, он даже не слышал вопроса шофера. Мелькнувшая в уголках резко очерченного рта усмешка несколько оживила его суровое лицо.
— Нет, — сказал он, — на завод успеем. Давай сначала покажи Казань… Что-то тесновато на душе, брат.
— Понимаю, — ответил Петушков и завел машину. — Жить столько времени в столице и вдруг оказаться в провинции. Любому придись — тесно будет. Человеческое сердце простор любит.
Муртазин ничего не ответил. Ни о чем не расспрашивая, только посматривал вокруг из-под низко надвинутой шляпы. В центре он особых перемен не заметил. Изредка, правда, попадались новые для него здания, судя по стилю, еще довоенные. Даже вывески и те, казалось, сохранились старые. Только вот трамвай убрали и пустили троллейбус.
— Мало вы обновили Казань, — бросил он шоферу.
Петушков лишь молча кивнул головой. Машина уже мчалась по дамбе к Ленинскому району. Позади остался высившийся на крутом холме и окруженный белой стрельчатой стеной кремль с его бойницами, сторожевыми башнями и стоящим наклонно, как бы подавшимся под тяжестью столетий, строгим минаретом Суюмбике. Миновали извилистую речонку Казанку с перекинутым через нее мостом. Замелькали одноэтажные деревянные домики Козьей слободы, и вдруг — уж не мираж ли? — вдали начали вырисовываться многоэтажные дома с башенками и балконами, совсем будто в Москве, на Ново-Песчаной. Муртазин невольно подался вперед. Через несколько минут машина уже мчалась по улицам нового города. Под яркими лучами утреннего солнца эти новые многоэтажные дома, растянувшиеся на целые кварталы, притягивали взгляд какой-то особой ласковой теплотой своей светло-желтой окраски. Повсюду были разбиты скверы и скверики, посажены деревья.
— А вот здесь постарались хорошо! — вырвалось у Муртазина.
— В Казани, товарищ директор, новыми домами с окраин на центр наступают. Вот как-нибудь, когда у вас выберется свободное времечко, объедем все районы города, сами убедитесь, — везде такая картина. Краны, стройки… А лет через десять здешних мест и вовсе не узнать будет. Хотя, когда все это происходит на твоих глазах, как-то и не замечаешь перемен вокруг, — заговорил шофер и с гордостью пояснил, что все эти дома строят заводы. Потом начал перечислять, какие дома какими заводами построены. Увлекшись, он и не заметил, что с каждым его словом лицо директора все больше и больше темнело.
— А где же дома «Казмаша»? — спросил он с недоброй иронией, прекрасно зная, что «Казмаш» находится в другом районе и его дома здесь быть не могут.
Шофер на лету подхватил намек директора.
— В этом деле «Казмашу» действительно нечем похвастаться, — сказал он со вздохом. — Наш новый пятиэтажный дом должны были закончить еще к Новому году, да, по всей видимости, и к Первому мая не управятся. Мироныч в этом новом доме мне квартирку обещал, а сам вон куда укатил.
Муртазин понял, что шофер решил прощупать в этом отношении нового директора. Губы его тронула улыбка, но никакого обещания он не дал. Петушков тоже примолк, но ненадолго.
— Оно конечно, наш завод уступит по величине многим заводам Ленинского района, но в работе маху не дает, — сказал Василий Степанович, убедившись, что насчет квартиры у директора не выжмешь слова. — Переходящее знамя обкома партии и Совета Министров Татарии уже как закон — всегда у нас. Если не подкачаем в октябре, и на этот раз у нас останется. Перед праздником всегда итоги подводят.
— А почему мы должны подкачать? — насторожился Муртазин, которому послышался в этих словах колкий намек.
Шофер, не ожидавший такого вопроса, не сразу нашелся с ответом.
— Да вроде бы не должны… Впрочем, наперед угадать трудно, — не очень твердо пробормотал он. — Другие заводы на пятки здорово наступают… У Мироныча был хороший приятель, директор Зеленодольского завода, Семен Иванович Чаган. Может, слышали о нем? Бедовый директор!.. Так он, как приедет к нам на завод или встретится где с нашим хозяином, всякий раз, бывало, грозится: «Крутится-вертится шар голубой… Отберу я у тебя, Мироныч, знамя и больше не отдам». А Мироныч смеется. «Пока, говорит, я на «Казмаше», не видать тебе, Сеня, знамени как своих ушей, сколько бы ни вертелся, ни крутился твой шар».
Лицо Муртазина темнело все больше. Он готов был оборвать не в меру болтливого шофера, столь некстати напомнившего ему о Чагане, но за парком снова показались большие прекрасные дома. Сердце Муртазина дрогнуло от радостной неожиданности. Он хорошо помнил эти места. Здесь был огромный пустырь, девушки ходили сюда за ягодами, жители окраин пасли здесь коров. Он не нуждался в комментариях к истории здешних заводов. Одного вида этого нового, современного города было для него достаточно, чтобы он оценил их мощность. Захотелось проехать дальше, осмотреть все-все. Взгляд его загорелся. Нетерпеливо оглянувшись по сторонам, он спросил:
— Василий Степанович, есть еще горючее в вашей арбе?
Этот вопрос прозвучал личным оскорблением для щепетильного шофера, но, поняв, что перемены в Казани все же взяли Муртазина за живое, Петушков не стал обижаться.
— Я, товарищ директор, — сказал он, — никогда без запаса не езжу. Если скажу — всю свою жизнь, совру. Но все же немало лет вожу я директоров и до войны при этой должности был. Все директорские тонкости изучил. Право! Сосчитать бы директоров, прошедших через мои руки!.. Пробую иногда и всякий раз сбиваюсь, честное шоферское… — Василий Степанович плавно водил баранкой то вправо, то влево, а неторопливая, чуть воркующая речь его лилась себе и лилась. Рассеченная губа потешно подрагивала. — Только привыкнешь к характеру директора — глядишь, его уже переводят на новое место. Мироныч продержался дольше других… Я его как свои пять пальцев изучил. Он еще только рот откроет, а я уже, бывало, по глазам вижу, что ему требуется… — Шофер тихо засмеялся. — Вот вы спрашиваете, есть ли горючее в моей арбе… Бывало, возвращаемся откуда-нибудь с Миронычем, до завода уже каких-нибудь полквартала остается… Не успеет он, думается, чихнуть, как мы уже у ворот будем. Тут Мироныч тянет меня за рукав: «Василий Степанович, дорогой, совсем забыл, надо бы заехать туда-то…» — «Велика оказия, отвечаю, коли нужно, раз — и там будем». А про себя думаю: хорошо, как в пределах города… Мироныч частенько поворачивал прямиком на Юдино, а то и вовсе в Зеленодольск. Туда и обратно сто километров с гаком. Попробуй тут без запаса.
Муртазин молчал, похоже, и не слушал шофера. Но Василий Степанович, у которого, если в машине устанавливалось молчание, начинался зуд языка, уже торопился выложить директору историю своей фамилии. Петушков почитал за непременный долг свой рассказывать ее всем вновь назначаемым директорам, и конечно, неспроста.
— А ведь деда моего, товарищ директор, прозывали Чугуновым. И отец поначалу носил эту крепкую, солидную фамилию. И гораздо позже сам не заметил, как и когда превратился в Петушкова. Был он человеком немного, как бы выразиться, легкомысленным, что ли… Петухов любил. Только повадился соседский петух — злющий, спасу нет! — позорно заклевывать оставленного отцом на племя петуха. А отец мой был такой человек — не мог он стерпеть этого. Сунул он тогда побитого петуха под мышку и отправился на базар. Навстречу ему и попадись один старикан. «Зачем, спрашивает, продаешь такого красивого петуха?» Отец отвечает: «Не продаю, а меняю на храброго». Старик рассмеялся и говорит: «Тогда не меняй ты, браток, своего петуха, а возвращайся-ка домой подобру-поздорову. А дома обмакни кусок хлеба в водку и дай склевать петуху. После того он не токмо что соседского петуха — льва не испугается». Так отец и сделал. И-и-и, что тут было! Пьяный петух чуть только заприметил важничающего соседского петуха, как набросится на него — и свалил одним ударом на землю. Да как закукарекает, проклятый. С той поры соседский петух не вылезал из-под сарая, а Чугуновых стали кликать Петушковыми, потому отец под мухой уж очень хвастал своим петухом. И долго таким манером петух торжествовал над всеми соседскими дворами. А в один прекрасный день каким-то образом припоздал на насест. Подошел к телеге — а к тому времени сильно стемнело, — смотрит, ось торчит. Сослепу-то ось показалась ему высокой. «Подымусь туда на ночь», — и, забив крыльями, взлетел на ось. Но известно, какая у петухов привычка, — устроиться на ночь где повыше. Не могут они утихомириться, пока не взберутся так высоко, что дальше некуда. И этот петух был такой же, взбирался все выше да выше: на колесный обод, на край телеги, потом на верхний конец оглобли. Тут бы ему и сидеть спокойно, да, видать, его петушьим глазам померещилось еще что-то. Похлопал он крыльями, покукарекал для храбрости, взлетел, а там нет ничего — и… хлоп на землю. Утром нашли его мертвым. Не то собака, не то хорек задушил…
