Абдурахман Абсалямов - Огонь неугасимый
Резко отвернувшись, Гульчира пошла в зал, там уже гасили свет.
«Оставить меня одну… на их глазах… Думала, сплетни… не верила…»
В голове гудела кровь, мысли путались. Она не слышала, как Азат опустился в кресло рядом. А когда он зашептал ей что-то на ухо, она резко, даже грубо бросила ему: «Оставь!» — и с отвращением отодвинулась.
На этот раз и музыка не оказала своего благодатного действия, не смогла заставить Гульчиру отвлечься от беспорядочного вихря чувств. Не дожидаясь конца второго действия, она вышла из зала.
Поспешивший следом Назиров пытался что-то говорить, но Гульчира ничего слышать не хотела. В ее черных глазах метались гневные огоньки.
Гульчира возвращалась по пустынным улицам города одна. Из открытых форточек, словно преследуя ее, неслась знакомая музыка. Вот, думалось, уже стихла, конец… И вдруг опять, с новой силой лилась она из чьего-нибудь открытого окна, со столба на углу сада.
Гульчира уже свернула на свою улицу, когда перед ней снова появился Назиров, умоляя ее объясниться.
Гульчира бросила на него ненавидящий взгляд и прошла мимо своей гордой стремительной походкой. Она не сомневалась, что у нее хватит сил на все, на все… Но, когда она стала подниматься на третий этаж, силы оставили ее. Цепляясь за перила, с трудом преодолела она последние ступеньки. Достала из сумки ключ, но он выпал из ее рук…
Свет был погашен, и в окно глядела полная луна. На полу, на шкафах, на кроватях млело, чуть колыхаясь, узорчатое отражение оконных занавесей.
Не снимая пальто, Гульчира опустилась на стул возле двери. Тусклый свет, казалось, подчеркивал печать горя на ее лице.
Медленно, вяло стянула она перчатки с рук и положила, не поворачивая головы, на край стола. Теми же медленными, вялыми движениями сняла шляпу, расстегнула пуговицы.
Если бы кто-нибудь увидел в этот момент всегда энергичную, веселую, подвижную Гульчиру сидящей в полутемной комнате и не имеющей сил шевельнуть даже пальцем, он подумал бы, что Гульчира репетирует роль из какой-то пьесы.
Глаза Гульчиры были широко раскрыты, но они ничего не видели. Прошло довольно много времени, пока она наконец заметила, что постель Нурии не раскрыта, а сама Нурия спит, скорчившись и положив голову на валик дивана.
Встревоженная Гульчира торопливо включила свет. Нурия не сдвинулась с того места, где ее оставила Гульчира. Значит, она не ужинала даже.
Книга валялась на полу, розовый конверт, который Гульчира в спешке бросила на угол стола, лежал на прежнем месте. Значит, Нурия и к нему не прикоснулась. «Неужели же она, глупышка, и в самом деле поверила, что я прочитала письмо?»
У Гульчиры возникли в памяти слова, сказанные с такой обидой Нурией: «Если не знаешь, куда деваться от счастья, это еще не значит…» Гульчира глубоко вздохнула. «Нет, Нурия, родная моя, я очень-очень несчастлива. Зато ты вот счастлива… только не знаешь еще о своем счастье».
Словно пытаясь сбросить навалившееся на сердце черным камнем горе, Гульчира резким, сильным движением скинула пальто. Зеркало отразило ее стройную фигуру в длинном вечернем платье. «Королева…» — горько скривила губы Гульчира. Вспомнилась ей и еще одна фраза, брошенная Нурией: «Настанет день — коснется и тебя сумасшедший ветер вибрации…»
И сумасшедший ветер коснулся ее.
«У тебя, Нурия, не только язычок колючий, ты еще и ворожея…»
3Назиров долго ломал голову над причиной такой резкой перемены в Гульчире. С чего она вдруг посредине действия кинулась от него прочь, ушла из театра? Что с ней? Что могло ее так обидеть? Весь вечер они не расставались. Буквально на минуту, да и то с извинением, оставил он ее, когда его окликнула Идмас… Но ведь и раньше приходилось ему разговаривать с Идмас, в драмкружке они даже играли как-то влюбленных — Гульчира и не думала даже протестовать.
Ошибка Назирова была в том, что он искал причину размолвки в странностях ее характера. О себе он и не подумал. Когда же туман растерянности от бешеного потока догадок стал немного рассеиваться, он попытался посмотреть на себя со стороны: а что, если бы они с Идмас оказались где-нибудь на лесной поляне или в комнате — и совершенно одни?.. И едва Назиров представил себе это, его в жар бросило, кумачом загорелись уши, лицо, шея. Значит, обманул он тогда Гульчиру, не сказал всей правды. Видно, тогда, в театре, Гульчира и почувствовала скрытое тепло, таившееся в Назирове к этой женщине, к ее ослепляющей красоте. Но как могла она почувствовать, когда сам Назиров не подозревал этого в себе, оно едва заметно тлело где-то в самых дальних глубинах его души.
Всю ночь не спал Назиров, шагал как сумасшедший из угла в угол и наконец сел к столу, решив написать Гульчире. С трудом вывел он всего лишь одно слово: «Гульчира» — и, не зная, что писать дальше, снова заметался по комнате.
На столе в резной раме стоял фотопортрет Гульчиры. Азат сделал этот снимок на Лебяжьем озере. В тот день он впервые поцеловал ее, впервые увидел так близко ее черные глаза и… заблудился в их глубине.
Взяв портрет в руки, Назиров всматривался в милое лицо. На губах Гульчиры играла слабая улыбка. Раньше Назиров видел в этой улыбке скромность, милую застенчивость, скрываемые из девичьей гордости мечты, желания. А сейчас улыбка Гульчиры казалась ему полной горькой иронии, насмешки, безжалостного, жестокого презрения. Гульчира как бы говорила этой улыбкой: «Тебе ли умирать из-за любви к девушке! Тебя же тянет к этой развращенной женщине…»
И вдруг рядом с Гульчирой возник образ Идмас. Назиров, не раздеваясь, бросился на кровать и долго лежал так вниз лицом, без движения. Потом вскочил и сел за письмо. На этот раз будто плотину прорвало, — не переводя дыхания он исписал пять-шесть листов. Ему казалось, бумага и та должна бы заполыхать от хлынувших неудержимым потоком пылких, полных душевного жара слов. Но едва начал перечитывать написанное, как почувствовал, что от письма веет холодом. С болью и гневом он разорвал его. Если бы это возможно было, он, думается, разорвал бы и самого себя вот так же, в мелкие клочки.
Лишь совсем под утро и то на очень короткое время сомкнул он глаза. На завод он побежал раньше обычного. Он знал, что в цехе его ждали тысячи дел: нужно было ознакомиться с рапортами мастеров вчерашней вечерней смены, обеспечить дневную смену всем необходимым, зайти в литейный и заготовительный цехи, заглянуть на центральный склад, повидать главного инженера, потолковать с начальником производства, связаться с плановым отделом, с технологами. Обычно Назиров появлялся в цехе за пятнадцать — двадцать минут до начала смены. Но сегодня он задержался в двухстах шагах от заводских ворот, на углу, под старым, растерявшим от осенних ветров все свои листья тополем и, нетерпеливо поглядывая на часы, стараясь, чтобы проходящие не заметили, что он кого-то поджидает, делал вид, будто остановился лишь затем, чтобы закурить.
Ночью были сильные заморозки. На теневой стороне почерневшая травка, росшая по краям тротуара у садовых заборов, была еще покрыта мелкой снежной крупкой, словно ее полили серебряной водой, но на солнечной стороне все уже успело высохнуть. Только на нижних листиках сверкали еще мелкие капельки.
Валом валившие к заводским воротам рабочие поначалу не обращали на него особого внимания. Люди здоровались и торопливо проходили мимо. Но чем ближе к началу смены, тем все чаще и чаще стали задерживаться на нем недоуменные взгляды рабочих механического цеха. Некоторые, качая головой, многозначительно улыбались. Женщины побойчее не стеснялись даже и шпильку подпустить:
— Рано назначили свидание, товарищ начальник!
Можно бы этим языкастым ответить острым словцом, а шутникам — шуткой, но Назиров помалкивал, прекрасно понимая, насколько он смешон в глазах подчиненных. Он уже не раз и не два зарекался: «Вот подожду еще минутку-две и пойду», — и всякий раз снова и снова нарушал данное себе слово.
Мастер сборочного цеха давно уже прошагал мимо, приподняв помятую шляпу и недоуменно глянув на него сквозь свои мудреные очки, и сейчас небось, — благо некого стесняться, — снует по механическому цеху, словно заяц, забравшийся в яблоневый сад. При одной мысли об этом у Назирова внутри все перевернулось.
И только когда прошел Сулейман-абзы, Назиров наконец вздохнул с облегчением: вслед за ним должна была вскоре показаться Гульчира. «Верно, вместе с Иштуганом идут», — подумал Назиров. Но вот прошел и Иштуган, только сегодня ночью вернувшийся из командировки. Гульчира все не показывалась. Беспокойство Назирова возрастало. Как бы не натворила чего после вчерашнего! Назирову припомнился ее последний взгляд, последние слова.
Алеша Сидорин, как всегда в бушлате и морской фуражке, остановился в удивлении, увидев под старым тополем Назирова.
