Переполох на загонах - Платон Головач

Клемсиха смотрит на церковь, а снежинки мелькают перед глазами, растягиваются в тонкие белые нити, и из них сплетается большущий занавес. Занавес этот скры­вает церковь. Крест и купол, и вся церковь, словно в ту­мане, дрожат тихонько.

Клемсиха складывает три холодных пальца, подтыка­ет ими волосы под платок, чтобы не мешали глазам, крестится и шепчет:

— Боже ты мой, батюшка милостивый! Уже иконы твои святые снимают, уж и мой глупый старик сжег ико­ны. Я не за себя, боже, а за него, глупого, молюсь... Ико­ны пожгли, до тебя, боже, добрались, не уважают и твоего святого имени, воскресенья Сусового не дождались... бо­же...

Шепчет и крестится. А снежинки, словно нарочито, су­етятся все быстрее, и все от этого дрожит, все вокруг за­крыто белым густым занавесом.

У Клемсихи дрожат веки, падает снег на них, и на глаза наплывает слезливая муть. Ей показалось, что дро­жит, шатается на церкви крест. Она перестала молиться и вглядывается, но думает, что это потому, что плохо видит уже. Она протирает глаза, смахивает с век снежинки и хочет поднести еще раз руку ко лбу, но рука остано­вилась у губ, растопырились сами пальцы, как-то сам разинулся рот. Крест на церкви качнулся в одну, в дру­гую сторону несколько раз и медленно, наклонившись, словно собираясь взлететь, упал на купол, зазвенел по жестяной крыше и упал, переворачиваясь, в снег. А вме­сто креста высунулась из купола жердочка, и ветер раз­мотал на ней и начал играть вверху над церковью куском красного полотнища. Жердочка качнулась несколько раз над куполом и затем прочно стала на месте, которое преж­де занимал крест.

У Клемсихи опустилась рука. Позабыв про мякину и про то, что не заперла ворота на току, она еще раз гля­нула на церковь и почти бегом бросилась во двор.

Из-за плеча видела: трепетал среди снежинок над цер­ковью кусок красного полотнища. Торопилась, ноги сколь­зили по узкой гладкой тропинке, проваливались в глубо­кий мягкий снег по сторонам. Снег набирался в ботинки. Она подобрала рукою юбку и, ступая одной ногой по тро­пинке, другой в снег, оглядываясь на церковь, пошла до­мой.

На дворе, у колодца, Клемс поил овец. Когда жена, взволнованная, с испугом на лице, остановилась напротив колодца, он выпустил из рук ведро, шагнул вперед и хо­тел спросить, что с ней такое. Но она вспомнила сожжен­ные иконы, о чем-то догадалась и, слегка наклонившись в сторону Клемса, зло плюнула ему под ноги и пошла в хату.

Сильно стукнула за ней дверь. Звякнула и весело за­звенела новая щеколда.

XI

Холодный ветер надувает повешенный от клуба через всю улицу плакат, хлопает его полотнищем. На плакате, на красном полотнище, огромными белыми буквами на­писаны слова:

Пролетарий, помни!

Сражение за пятилетку —

сражение за коммунизм!

А рядом, у стены клуба, большой разрисованный пла­кат об утильсырье. Ветер пролезает между каменной сте­ной и фанерным плакатом и стучит плакатом по камню. На красное полотно плаката льется свет из клубных окон. В клубе собрание. За освещенным столом президиум, и в стороне, у стола, наклонившись, говорит Сидор:

— Нам дали,— говорит он,— всего три места, учиты­вая, что этот штат нам самим, заводу, очень необходим. Так вот этих трех человек нам и надо выделить, и таких выделить, чтобы сделали, что требуется от них. В дерев­не теперь работы очень много. Крестьянство осознало, что из неверия можно выйти только сообща, общими усили­ями. Крестьянство организовывает колхозы, начинает но­вую жизнь, совсем непохожую на ту, которую жило века­ми. А вот как начать такую жизнь? Как ее строить? Этого толком не знают. Партия ведет разъяснительную и орга­низационную работу, но ведет свою работу и кулачество, которое делает все для того, чтобы колхозы развалить. Молодым колхозам нужна помощь от рабочих. Дело в том, что близок весенний сев, а надо, чтобы он, как говорит партия, прошел по-большевистски. К севу, значит, надо готовиться и готовиться хорошо. Для этого рабочие из города посылают в колхозы свои бригады, чтобы пособить там и в организационном деле ремонта инвентаря. Но ремонт этот — не просто ремонт. Ремонтировать сейчас в колхозе плуг или борону — это значит укреплять колхоз, это значит бить кулачество, бить всех наших врагов. Так вот, исходя из этих задач, пошлем и мы свою бригаду. Потому и надо послать лучших рабочих. Вот и все мое слово...

Сидор замолчал. А председатель собрания спросил:

— Кого же посылать будем, товарищи, предлагайте.

— Тихона! — крикнули из зала.

— Ицку!

— Клима Чурилова!

— Митрофана Комяча! Он хороший работник.

— Климовича!

Председатель записывал фамилии, названные в зале. Кто-то обратился к президиуму:

— Нельзя всех самых лучших посылать, со станками некому будет управляться.

Председатель собрания ответил ему:

— Всех не пошлем, будет кому и со станками управ­ляться, а там нужны лучшие, потому что надо иметь дело с людьми, с живыми, а не только ковать.

Когда собрание решило послать Чурилова, Тихона и Ицку бригадой в Терешкин Брод, слово попросил ста­рый рабочий Комяч.

— Я им хочу слово сказать,— начал он свое выступ­ление,— чтобы они, как наши представители от всех рабо­чих и от партии, не подкачали, не испугались. Чтобы они, конечно, и агитировали словом, но чтобы больше агитиро­вали трудом своим, чтобы после работы их и плуг был, как следует, и чтобы колхоз был крепкий. Поел или нет, поспал или нет, но работа чтобы была по-большевистски.

За его словами по залу, начиная с передних рядов, прокатились аплодисменты. В это время с задних рядов поднялись женщины, вышли вперед, а одна подошла к самому президиуму собрания. Аплодисменты смолкли. Женщина попросила у председателя слова и, как стояла па сцене, начала взволнованно разворачивать небольшой бумажный сверток.

— У нас в деревне,— заговорила женщина,— происхо­дит сейчас революция. Она не может быть без машины, без трактора. Мы посылаем на помощь деревне своих лучших рабочих, но этого мало. Есть и еще у нас одна возможность помочь. Вон у нас возле клуба плакат об утильсырье. Утиля у нас много у каждого. И не только от одежды старой или от обуви, но и от минувшей жизни много утиля у нас. Вот я и принесла этот утиль.— Она держала, показывая в руке, что-то маленькое, сверкающее, что нельзя было узнать сразу.— Это мой золотой крестик, что на шее носила я в молодости...

Слова ее потонули в бурной волне аплодисментов и опять выплыли из них тихие отчетливые.

— ...Молилась, как дура, а боги не помогали.