Переполох на загонах - Платон Головач

Гарпина, подоив корову, выходила из загородки и, держа в руке ведро, поворачивалась, пристукивала башмаками по мерзлой утоптанной земле и припевала:

Как в садочке голубочки на веточки сели,

Плачет хлопец, девок просит, чтобы свадьбу спели...

И, важно повернувшись на месте, она еще раз пела те же слова и, согнувшись, лезла под жердь в загородку к другой корове.

Мужчины смеялись, шутили.

— Гарпина в колхозе у нас спектакли давать будет.

— Мы работать, а она, чтоб веселей было, будет петь и танцевать.

И просили Гарпину спеть еще. Гарпина просила по­дождать, пока подоит корову, а, подоив, опять с припля­сом шла к следующей корове и пела:

Девкам хохот, девкам смех:

В холостяцкой хате

Угости скорей горелкой,

Чтоб могли гуляти...

Когда закончили доить и вынесли последнее молоко на доски, лежащие у коровника, женщины столпились во­зле ведер с молоком и заговорили, закричали, перебивая друг друга. Одна кричала, что не всех коров подоили, что это по молоку видно, что, если бы подоить всех как сле­дует, можно было бы залиться молоком. За ней другие кричали, что дояркам все равно, подоена корова или нет, что они своих только хорошо доят.

А возле досок Гарпина медной кружкой черпала мо­локо из ведер и переливала его в доенки и кувшины. Получив молоко, некоторые женщины шли домой. Неко­торые опять лезли в толпу и, обиженные, что не они, а Гарпина раздает молоко, начинали кричать, что кое-кто привел три штуки, а кое-кто ни одной, что нет правды, потому что тот, кто не привел ни одной, и ест и пьет больше того, кто привел трех коров. Другие в ответ пер­вым начали с еще большей злостыо кричать, что минулось богатым богатое и что пришла бедняцкая пора. Еще кто-то кричал, что по ночам некто доит коров и ест и мас­ло, и молочко, что некто крадет из закромов обобществ­ленное зерно, и тогда нечем будет весною сеять поле.

Крики эти и говор умолкали в сумерках. Доярки уно­сили в общую клеть молоко, оставшееся после раздачи. За ними уходили на улицу женщины и разбредались по своим дворам.

А когда потемнело и в хатах начали гасить огни, из-под плетня, что возле коровника, поднялись две женские фигуры. Они перемахнули через плетень и притаились у густого рябинового куста.

Вокруг было тихо. Легкий ветер прилетел с околицы, гнал перед собою мелкие сухие снежинки, застревал в кустах и тихо, и жалобно свистел.

Тогда с другой стороны, из-за копны соломы, вышли еще две фигуры. Они остановились, постояли минуту и подошли к стене коровника, а затем исчезли, неразли­чимые на темном фоне стен.

Долго стояли так те, пришедшие раньше, прислуши­вались, скрипнут ли ворота в коровник, и приготовились бежать к хлеву с палками и бить тех, кто полезет в ко­ровник. Но ничто не нарушало покоя ночи. Все так же прилетал с околицы легкий ветер и так же жалобно сви­стел, застревая в кустах рябинника. Было поздно. Во дво­рах запели первые петухи. Тогда из-под стены вышли черные в темноте ночи фигуры и пропали за стогом, по­шли на улицу. А вслед за ними, торопясь, чтобы немного согреться, пошли домой и те, что стояли под рябиновым кустом.

* * *

До пасхи оставалось всего четыре дня.

Последнюю ночь Клемс никак не мог уснуть. Он вспо­минал собрание, когда едва не перекрестился перед тем, как подписать протокол, и что-то решал. А утром снял иконы с угла и положил их в печь. Когда желтые языки пламени забегали по краскам ликов божьей матери и Илъи-пророка и бумага на огне сморщилась и скривила лики святых, он взял сковородник и слегка приподнял их над пламенем, чтобы быстрее сгорели. Бумага сгорела быстро. Остался черный неразбросанный пепел и пылаю­щие сухие рамы. Тогда он забросил рамы за дрова, чтобы горели не на глазах, растер пепел, оставшийся от бумаги, и, всунув голову в печь, дунул на него. Черные куски сгоревшой бумаги поднялись, рассыпались на пылающие дровах и в пламени совсем пропали.

— Раз в колхозе, так какие тут иконы. Одного чего-нибудь надо держаться,— сказал он тихо, словно сам себе.

Жена молча толкла в ступе семя. Потом начала заме­шивать свиньям тесто и сердито звенела чугунами и круж­кой о ведро.

После завтрака Клемсиха с внуком пошла на ток на­брать мякины. Внук Семка, десятилетний белесый маль­чик, стоя на коленях, наталкивал в мешок мякину. Время от времени он поднимал руку и запыленным рукавом свит­ки подтирал нос. Клемсиха тем временем насыпала свой мешок и наблюдала за внуком.

— Испачкался ты весь. Не вытирай нос рукавом — болеть будет.

Семка посмотрел на нее, улыбнулся и провел еще раз своим рукавом под носом. Старухе захотелось поговорить с ним.

— Вон, Семочка, в колхозе уже и богу не дают помо­литься, иконы поснимали и пожгли... без бога уже жить будем...

Семка поставил мешок на ток, потряс его и нажал сверху всем телом. А, согнувшись, лежа на мешке, неожи­данно для старухи выпалил:

— А на кой черт иконы, скоро то же самое с цер­ковью будет,— и захохотал. Клемсиха, как стояла, сог­нувшись над мякиной, побелела, схватила горсть мякины н зло изо всей силы бросила ее в Семку. Но мякина рас­сыпалась, а Семка захохотал еще громче. Клемсиха нача­ла ругать его.

— Ах ты нечестивец, злодей, балбес здоровенный, чтоб тебя... Я тебе покажу, я тебе!..

У нее не хватило слов. Губы ее дрожали. Глаза искали, чем бы ударить Семку. А он угадал намерение бабы, схва­тил мешок и убежал с тока. Тогда Клемсиха вышла вслед за ним за ворота и остановилась, прислонившись к стене.

Недалеко от гумна, на холме, стоит серая высокая цер­ковь. Три раза в год священник справляет службу: на Николу осеннего, на троицу да еще на Петра и Павла — и еще случается, что кто-нибудь умрет.

Возле церкви на кладбище березки, а над ними белый в снегу купол и крест серый в белой снежной шапке.

Клемсиха уже который раз осторожно, чтобы никто не видел, выходит за ток и торопливо молится на церковь.

Когда Семка с мякиной скрылся за сараем на дворе, она зашла на ток, закрутила хохол своего мешка, поста­вила у ворот и вышла на снег.

Перед глазами ее до самой церковки заснеженное бе­лое поле, чистое, словно льняной выбеленной скатертью застланное. Над полем кружатся и падают медленно на заснеженпую мягкую постель белые