Курган - Василий Афанасьевич Воронов
За ужином Татьяна спросила Семена, не согласится ли он быть посаженым отцом.
— На свадьбе хозяин нужен, а с меня что взять? И молодым отцовское благословение нужно. Я думала-думала — кого позвать? Кроме тебя, и некого; уж не откажи, Семен Игнатьич…
Семен согласился, ему была приятна эта просьба, хотелось, чтобы свадьба получилась веселой, чтобы все были довольны.
Он сходил в сельсовет, потолковал с председателем насчет регистрации, договорился с фотографом. Проверил запасы вина и попросил завмага оставить еще про запас. Постепенно он настолько проникся хлопотами, что уже сердился, если делали не так. Поругал Сергея за то, что тот разбросал инструмент, разогнал котов, снес на кухню женщинам немытую посуду, делал замечания Татьяне.
Женщины стали шушукаться:
— Видно, останется Семен у Татьяны навовсе.
— И то хорошо. Что ж ему, горемыке, одному? Настрадался.
— Татьяне-то счастье само в руки идет. И дочку замуж отдаст, и сама определится.
Которые позавистливее, шептались:
— Из города приманила. Хват-баба.
— Уж теперь не упустит…
Вечером Семен сидел в новой кухне, где ему отвели ночлег, курил и глядел в окно, в открытую форточку, на молодой месяц. Мягко белела шиферная крыша, тонко поблескивали провода, остро отсвечивали стеклянные чашечки изоляторов на столбе. Ветер доносил с поля запахи перегнившего жнивья и талой земли. Лениво перебрехивались собаки. И в запахах, и в свете месяца, и в собачьем лае слышалось дыхание весны, ее молодая опьяняющая свежесть.
«Вот я и в хуторе, дома, — думал Семен. — Вроде и свой, и чужой. И Татьяна рада и не рада. Ей сейчас не до того. А кому до меня? Кому я нужен? У Татьяны дети. А я один. Нет, отбуду свадьбу и вернусь в город…»
Спал он плохо, ворочался, вставал курить, считал петушиные голоса, прислушивался, как стучит сердце, и только под утро задремал.
12
На свадьбе Семен чувствовал себя неловко, точно ему нужно было оправдываться перед гостями, почему он здесь. Все знали его, и каждый считал нужным непременно спросить Меркулова, как он живет, что нового в городе, и не думает ли вернуться в хутор. Семен отвечал неохотно, больше отшучивался и смущался. Многие понимали это смущение по-своему, всячески ободряли Семена и многозначительно, с удовольствием пожимали ему руку.
Место за столом у Семена, как у посаженого отца, было рядом с Татьяной, за столом молодых.
Когда все расселись, налили в рюмки и разговоры мало-помалу стихли, Семен почувствовал на себе ждущие взгляды гостей и услышал наставительный шепот:
— Скажи от имени родителев… отцу первому полагается.
Семен, не ожидавший такого поворота, неуверенно встал, напряженно подыскивая слова, потом покачал головой и смущенно улыбнулся, словно извинялся за то, что не по силам оказалась задача.
— Что сказать… — начал он, глядя поверх столов. — Мы свое сделали, война кончилась… Теперь дело за вами. — Семен повернулся к молодым, и те, потупив глаза, точно их не со свадьбой поздравляли, а приговор зачитывали, встали, неловко и доверчиво прижимаясь друг к другу. — Вам жизню налаживать, колхоз строить… Держаться друг за дружку покрепче. И жизня хорошая будет, и мы радоваться будем. Так я говорю? — И Семен осмелевшими глазами поглядел на гостей.
— Так! Так! — дружно зашумела свадьба. — Правильно! Горько!
Молодые поцеловались, гости выпили и стали закусывать. Свадьба оживилась, пошли тосты, разговоры, споры, шум, точно хуторяне, пользуясь случаем, собрались здесь разрешить неотложные дела.
Над шмелиным гулом голосов свежо и голосисто поднялись и повисли тонкие переборы баяна. Гости повалили на двор, стали в круг, и первые плясуны, заигрывая с публикой, бойко и задиристо затопали сапогами, защелками пальцами и зазывно, в такт замахали руками, задышали азартно, коротко выкрикивая: «Их! Их! Их!» Мужики кучками разошлись по двору, раскраснелись, курили, рассказывали, вспоминали, перебивали друг друга. В доме за столами дружно затянули песню. А на столбе из репродуктора слышалось напыщенно-бравое: «Я — цыганский барон…»
К Меркулову подошел его бывший сосед, учетчик тракторной бригады, обычно молчаливый, степенный старичок с белыми усами, в галстуке и стеганой телогрейке-безрукавке. Он сел на скамейку, сделанную Меркуловым, и велел сесть рядом.
— Гляжу я на хозяйку — клад-баба, — сказал он, доверительно наклонясь к уху Меркулова и значительно кивая на дом. — Что умная, что работящая — все хвалят. И лицом хороша. В доме достаток, чисто. А живет одна. И сватались к ней, да выпроваживала: пока, говорит, дети не вырастут — и думать не моги. А ты, значит, пришелся ей. И то добро, женись, такие бабы на дороге не валяются…
— Я, дед, не собираюсь жениться, — холодно ответил Семен и покраснел. — Об этом разговору не было.
Старичок хитро подмигнул и встал, чтобы идти к танцующим.
— Мы, брат, все знаем.
Семену неприятно было это подмигивание, но добрые слова о Татьяне радовали, точно в том, что Татьяна клад-баба, есть и его заслуга. Он поймал себя на мысли, что и свадьба, и хутор, и родной дом, и весна связаны у него с одним тревожным, радостным и хорошим чувством и чувство это — Татьяна. Он знал, что сегодня-завтра должно что-то произойти, он должен что-то сказать Татьяне, но что именно будет и как он скажет, не знал. И это предчувствие, эта неясность наполняли грудь легким, приятным страхом, в горле стояли слезы, и он беспричинно, по-детски улыбался. И если гости на ходу его окликали, он отвечал невпопад и повторял: «Да-да, хорошо, спасибо вам».
Он бесцельно походил по двору, слыша как во сне удары бубна с колокольцами и насмешливо-дразнящий тенор:
Ой, кучерявый, чуб волною,
Ох, поухаживай за мною…
Заглянул в кухню и увидел Татьяну. Она сидела у окна и глядела во двор, из глаз ее, тихих и неподвижных, стекали по щекам слезы.
— Это ты, Семен? — спокойно спросила она, не поворачивая головы. — Садись отдохни, небось, уморился от сутолоки…
Меркулов сел рядом на низкий табурет и снизу посмотрел ей в глаза.
— Ты что? — спросил он. — Ай что не так?
— Все так, Семушка, — ласково сказала она, и Семен удивился ее тихому, грустному голосу. — Это бабьи слезы, от радости, от жалости, от всего разом. Погляжу на Машу — и плачу. Не об ней, об себе. Я только нынче поняла, что жизнь прошла, я уж старуха… И скажи — когда? Помнишь, до войны на выгон ходили? У меня платье штапельное и ноне цело… И чудно́, вроде меня вчера Ваня с выгона проводил, а нынче проснулась — во дворе свадьба, дочерю замуж отдаю. Когда жизнь прошла? Выглянуть не успела…
