Деревенская повесть - Константин Иванович Коничев
«Завод работал пятнадцать лет без ремонта, выстроен за семьсот рублей. Сепаратор стоил двести с доставкой, итого девятьсот рублей. Страхован завод в обществе «Россия» тысячу двести рублей, да в обществе «Саламандра» одновременно страхован в тысячу рублей. Убытка не будет!» — подумал Прянишников и, весело присвистнув на лошадь, помчался в село известить страховых агентов о постигшем его «несчастье».
«А всё-таки отчего же случился пожар?» — думал Прянишников, потряхиваясь на дрожках.
Теряясь в догадках, об этом же думали многие и в Попихе.
Терёша возвращался из леса домой. Скоро он увидел прогалины лугов, поля, за полями — деревни.
Показалась Попиха. Над пепелищем маслодельни Прянишникова курился дымок. Целый угол деревни точно провалился сквозь землю. На месте Терёшиной, оставшейся после умерших родителей избы — чёрное, чуть дымящееся пятно; рядом развороченный сруб колодца, а над колодцем судорожно согнулась опалённая рябина. Из пепелищ погорельцы вытаскивали кочергами обгорелые железины: петли, скобы, ухваты — всё, что может пригодиться в хозяйстве.
Михайла отделался от пожара испугом. Клавдя, по случаю избавления от большой беды, уговаривала брата купить небольшую икону и пожертвовать в приходскую церковь. Турка по справедливости настаивал, чтобы Михайла не тратил деньги на икону, а купил бы два ведра водки и угостил тюляфтинских мужиков, во-время подоспевших с пожарной машиной…
Терёша переступил опекунский порог. Грузно поставил скрипучую корзину с грибами на пол, с ягодами — на стол и, горестно-молчаливый, сел на лавку.
Клавдя кинулась к нему со слезами на глазах, обняла за шею и заголосила:
Ой ты, дитятко разнесчастное,
Бесталанное уродилося!
Во младенчестве отец с матерью
Сиротинкою тя оставили.
Погляди-ко ты, что случилося, —
Вместо хатины — головешечки.
Поклонись челом ты, Терёшенька,
Свому дядюшке до сырой земли,
Попроси ты его, благодетеля,
Не забыть тебя, сиротинушку,
Горе-горькую, разнесчастную…
У Терёши выступили слезы. И, не дожидаясь конца Клавдину пропеванию, Терёша склоня голову, подошёл к опекуну и поклонился ему в ноги. Михайла, довольный покорностью племянника, слегка приподнял его и проговорил рассудительно:
— Ну-ну, не надо, зачем так! Не плачь, не вой. Живи да слушай меня. Подрастёшь, работником у меня будешь, а там, кто знает, может быть, пособлю тебе избёнку огоревать. Длинна ещё твоя песня…
Лето было в разгаре. Ведряная погода манила ребят отлучаться из Попихи подальше и надольше. Кажется, в окрестностях не было таких мест и закоулков, где бы не ступала их нога. И куда только они не бегали? Поля, поскотины, пустоши, пожни, берега Лебзовки — всё выбродили, выползали вдоль-поперёк. Только не было Терёши с ребятами. Скупой опекун не оставлял его без дела. А когда не находилось Терёше работы, Михайла посылал его на Кубину, на Сигайму, в становища — работать у лахмокурских рыбаков.
Деревня Лахмокурье, длинная, в два посада, расползлась по соседству с Устьем-Кубинским вдоль реки. Полтысячи лет тому назад здесь была Лахта — пристанище новгородских ушкуйников. Потом Лахта стала называться Лахмокурьем. Сыновья, внуки, правнуки, праправнуки ушкуйников стали здесь оседлыми рыбаками. Они имели свои рыбные угодья, а порой, не боясь греха, закидывали сети в монастырские воды и уводили в Вологду карбасы, переполненные нельмой и сигами.
В народе лахмокурские рыбаки были в почёте. Про них даже песенку распевали в окрестных деревнях:
Рыболовы наголо
Лахмокуры мужики.
Перву тоню заметали —
Им три мерина попали.
Втору тоню заметали —
Им кобыла с жеребцом.
Третью тоню заметали —
Леший с дьяволом попали…
Это была шутка, и ходила она в народе с тех давних пор, когда в здешние места были высланы из Москвы злоязыкие шуты и скоморохи. Отцы, деды, прадеды умирали, а живучие песни и прибаутки бережно проносились через столетия.
Лахмокурские рыбаки ловили рыбу артелью. Весь улов в конце рабочего дня раскладывали в кучи и делили без обиды поровну. И вот к ним, в рыбацкую артель, Иногда Михайла и посылал Терёшу.
Рыбная ловля его ничуть не тяготила. Добрые лахмокуры не обременяли малыша непосильной работой. Они заставляли его подгонять карбас от одной тони к другой и не пускать близко к улову нахальных чаек. А это было очень занимательно и нетрудно. Кормили его досыта. В субботу давали расчёт за неделю, не деньгами, а рыбой, и ровно столько, сколько Терёша мог унести от Лахмокурья до Попихи.
Дома Михайла прикидывал корзину на безмене и с досадой говорил:
— Эко дело-то: тянет только пуд с фунтом. Мало ещё силёнки у парня. Ну, и то ладно, не зря хлеб ест…
XX
…У распахнутого окошка за верстаком Михайла лижет кожаную подошву и старательно лощит её яблоневой свайкой. О чём-то он вдруг вспомнил и, отложив сапог в угол на лавку, где в беспорядке лежат разбросанные кожаные лоскутья, печально задумывается. А думает Михайла о собственной жизни, о грехах своих и о том, как бы узнать, когда к нему явится смерть, и как бы успеть до её прихода во всём богу покаяться. Енька, не мешая отцу размышлять, молча тачает голенища, а Терёша учится всучивать щетину в дратву и, помалкивая, исподтишка наблюдает за своим задумчивым опекуном. Поворотясь широкой костлявой спиной к домочадцам, Михайла зажигает лампаду и молится. Голубой огонёк лампадки скупо озаряет тёмный лик спасителя в сусальном окладе.
Вчера Михайла украл у Васи Сухаря пять суслонов ржи, сегодня он замаливает этот тяжкий грех, умиляясь на всевидящего и всепрощающего бога. Михайла часто мигает, а толстые посиневшие губы шепчут самодельную молитву:
— Господи, прости прегрешения моя, научи любить ближнего своего, яко самого себя…
Терёше становилось с каждым днём всё скучней и скучней. В затхлой мастерской у Михайлы не то, что у лахмокурских рыбаков на озере, куда его опекун перестал отпускать, так как часто толика заработанной рыбы перепадала Копыту с подпасками, а иногда и Турке.
Михайла воровал у соседей осторожно и понемногу: то перепашет полосу, то перекосит кулигу, то копну сена прихватит у соседа и по ошибке в свой сарай сложит, то чужих дровишек привезёт к дому, — а слова покаяния у него всё одни и те же.
Клавде иногда доставала с полки потрёпанные «Четьи минеи» и заставляла Терёшу читать вслух жития святых. Во время чтения Терёша сразу забывался и, думая совершенно о другом, путался, читал сбивчиво и непонятно. Клавдя перебивала его
