Хлебушко-батюшка - Александр Александрович Игошев
— Вам нужно лежать, лежать и лежать, — наказывал он. — В покое ваше спасение. Уколы вам будет делать медсестра.
— Хорошо, — согласился Павел Лукич.
Уснул он этой ночью спокойно, видел себя во сне молодым и здоровым, ходил по полям, калился под жарким солнцем, пил холодную воду пригоршней из родника…
Рассвет наливался. Павел Лукич привычно открыл глаза, думая, что пора вставать, но вспомнил, что болен, что вставать ему запрещено, опять приладился на подушке. Он знал: в крепком сне к человеку приходит выздоровление.
Когда проснулся снова, было совсем светло. С кровати, высоко поднятой подушки, увидел в окно утреннее небо с облаками, улицу, крашеный палисадник соседа. Отворилась дверь, и вошла Лукерья с тазом и кувшином в руках.
— С добрым утречком, — сказала, как пропела.
— Что я во сне видел, Лукерья Пантелеевна… — проговорил он, потягиваясь.
— Что? Ну-ка, ну-к.
— Поле, жаркий день, родник. Черпаю руками, пью из него и никак не могу напиться. Вода жгучая, так и идет, катится по жилам. К чему бы это?
Глаза его посмеивались. Он часто потрунивал над ее верой в сны. Лукерья помнила это, но не осерчала, ответила просто и серьезно:
— А это, Лукич, к здоровью. — И поставила тазик на стул у кровати. — Ну-ка, давайте умываться.
Он, привстав, умылся. Лукерья вытерла ему мокрым полотенцем шею, грудь, спину. Он лег и посапывал под байковым одеялом, выпростав поверх него узластые руки. К нему вместе с бодростью вернулось чувство здоровья: он мог бы сейчас встать и пройти по комнате, выйти в коридор, оттуда на улицу и — ух! — окунуться в это летнее утро. Но он не вставал, ему и так было хорошо. Не двигаясь и не мигая, глядел в окно, как теплело небо, как, подгоняемые ветром, стронулись с места и запарусили по синей глади облака. Запахло мятликом, ромашкой, медуницей, поспевающим хлебом.
«Отчего человек выбрал место успокоения своей души там, в небесной вышине? Душу возносил туда, к этой первозданной чистоте. Наверно, в помыслах он стремился к высокому, а земная жизнь калечила, уродовала душу, давила, затирала его в мелочные расчеты, толкала к подлости, надругалась над совестью. Как подумаешь, сколько было темного и кровавого в тысячелетнем опыте человечества. Столько, что это и теперь сказывается на его генетическом коде…» Павел Лукич повыше приподнялся на подушке, так было удобнее смотреть и думать. «Небо располагало к мыслям о вечности. Вот в чем дело. Но какая несправедливость: все доброе и честное возносилось туда, а грешное оставалось на земле! Как будто и без того мало ходило по ней разного сброда. Как будто мало и теперь плодится пройдох и прохвостов, всяких там Сыромятниковых». Он не удивился этой мысли, словно знал, что от неба и земли, от общих мыслей о добре и зле, о генетическом коде человечества он перейдет к отдельной единице — Сыромятникову.
В тот день, когда Павел Лукич вернулся из поездки по колхозам, у него был разговор с Богатыревым. С упреками и запальчивостью, крутой и горячий разговор.
— Он тут ходил, смотрел, поучал, а ты… — упрекнул Павел Лукич Богатырева.
— Что я? — Богатырев близоруко сощурился, поморгал веками, язвительно поинтересовался: — По-твоему, я должен был вытолкать его в шею?
— Я так бы и сделал.
— Ну, знаешь, это не метод. — Богатырев был смущен: ведь он сам пригласил профессора смотреть пшеницу. — Я хотел узнать, зачем он приезжал. Что толку, что ты выгнал его когда-то.
— Он и сейчас помнит это и боится меня.
Богатырев засмеялся:
— Куда как ты грозен.
— А ты не смейся.
— Ты прав, смешного тут мало. — Парфен Сидорович кивнул на поле: — Я вот думаю, зачем ему пшеница? Ведь он не мстить тебе за старое ездит сюда. Такие люди в детство не играют. Игра у них крупная, и ставки в ней высоки.
— Что же он затеял?
— Не знаю. Пока не знаю. Я собираю о нем материалы. — Богатырев покусал кожицу на верхней, козырьком оттопыренной губе. — Но уж если он решил поддержать Лубенцова…
— Даже так?
— Да, так. — Парфен Сидорович говорил жестко. — Станцию — под травы, тебя — в институт.
— А там у него свои люди. Так, что ли?
— Ты не бабка-угадка, а суть дела схватываешь на лету, — зло усмехнулся Богатырев.
— Вот ему!
Богатырев увидел кукиш и рассмеялся.
— Ну, чего ты? Чего? За дурачка меня считаешь? Скажешь: вот нашелся вояка? Смейся, смейся. Когда сшибемся лоб в лоб, увидишь, кто — кого.
Богатырев высмеялся, вытирая глаза, проговорил:
— Да не пойдет он на тебя в лоб.
Павел Лукич и сам это знал, но в горячности бодрился и хорохорился. И до того дохорохорился, что у дома перед крыльцом его хватил первый удар… А второй приезд Сыромятникова и совсем уложил его в постель.
В неплотно прикрытую дверь доносилось позвякивание посуды. В окно потянуло ветерком. Колыхнулась ситцевая, сдвинутая к косяку занавеска. По полу и потолку заходили неясные тени. Мысли пошли вперебивку. Павел Лукич расслабился.
— Пантелеевна, ты?
Так как никто не откликался, он повернул голову, вглядываясь: со свету у дверей было темно.
— Это я, — сказал оттуда Богатырев.
— Проходи, садись.
Богатырев глядел. На его лице сменялись то боль, то радость, пока в глазах не утвердилось озорство: «Гляди-ка ты, силен человечище, обманул смерть. В нашем стариковском деле самое главное — не сдрейфить, а там выкарабкаемся, будем жить».
— Живой?
— Как видишь.
— В госпитале со мной знаешь как было? Совсем уже доходягой был. Оставалось умереть, да и только. Тянул, натуживался из последних сил. Думал: конец, и точка. Не вырвусь. Совсем уж собрался туда. А когда зашло — дальше некуда, так захотелось еще пожить на нашей грешной земле. Поглядел я, поглядел: туда дорога широкая, а обратно пути нет. Не пойду туда, думаю. Успеется. Устану среди людей? Намаюсь с ними? Ничего-о, потом в райских кущах отдохну…
— Не балабонь, — строго остановил его Павел Лукич.
— Это я для того, чтобы ты не торопился туда. На-ка вот лучше прочитай.
— Что это?
— Брошюрка.
Павел Лукич повертел ее в руках. Это был последний выпуск из серии по зерновым культурам.
— Читай, читай.
Неизвестный селекционер сообщал о сходных видовых изменениях в пшенице. Типичность процесса не оставляла сомнений: читая брошюру, Павел Лукич узнавал схожие явления при росте и развитии,
