Хлебушко-батюшка - Александр Александрович Игошев

Александр Игошев

ХЛЕБУШКО-БАТЮШКА

повести

Жаркое лето в Вязниковке

Глава первая

1

Когда-то, в давние времена, жил в дворянской усадьбе Сосновый Бор чудной агроном по фамилии Вязников. Происходил он, говорили, из крестьян, хотя и не был похож на простого человека. Езживал с барином по России, бывал за границей; управлять хозяйством, несмотря на свою ученость, не годился, силен был только по части разных опытов: выводил диковинные растения. Когда имение перешло в другие руки, Вязников купил в деревне по соседству дом и кусок земли и перебрался туда. Дел с новым хозяином никаких не имел. Деревня, в которой он поселился, называлась Вязниково. В срединной России нередко можно встретить схожие с фамилиями названия деревень. Высока была у агронома рожь, хороша пшеница. Мужики толпами стекались в Вязниково смотреть его хлеба. Он ссужал им семена, учил своей науке, агрономии. Появились у него смышленые помощники. Одного из таких смышленышей, крестьянского сына Пашку Аверьянова, он послал учиться, как когда-то посылал старый барин его самого.

Умер Вязников здесь же, в деревне.

В тридцатых годах на месте дворянского имения создали сельскохозяйственную опытную станцию.

Станция за лесом, в трех километрах от Вязникова. Лес зимой и летом зеленый — еловый. Летом в нем сумрачно. Идешь по старой, замшелой, давно не езженной дороге — елки стоят темно-зелеными рядами, пахнут смолисто; редко-редко повеет светом от нечастых берез и осин.

Дорогой этой мало кто ходит. Сельсовет из Вязникова перевели после войны в Давыдково. Это километрах в полутора через луг и лесок. Там и правление колхоза. В той стороне стянуло обручем взгорки асфальтированное шоссе. Одним краем оно петлисто заворачивает к опытной станции.

В клуб ли кому надо, в магазин ли хозяйкам, в школу ли ребятне — идут со станции в Давыдково. Тот, кто прежде каждое утро пехом шагал через ельник ни свет ни заря, чтобы поспеть на работу, обзавелся на станции квартирами и редко бывает в Вязникове, разве что на праздник заглянет к своим.

Одно и осталось от старого — домработницы на станции, одинокие бабы из Вязникова. Вот и у Павла Лукича Аверьянова хозяйство ведет круглолицая и широкоскулая старуха из Вязникова Лукерья Савелова.

Дома утонули в зелени. Главный корпус, с большими глазастыми окнами и с башенкой над вторым этажом — на зеленой подстриженной лужайке. «Вязниковская сельскохозяйственная опытная станция» обозначено на вывеске у входа; народ давно привык к тому и величает станцию Вязниковкой. Дорожки возле главного корпуса посыпаны песком и обсажены жимолостью. В глубине за ним — хозяйственные постройки. Деревянные дома, как грибы, тут и там за деревьями.

Когда-то здесь был парк с поляной, стоял барский дом с антресолями. Но дом со службами сожгли в революцию; парк одичал, зарос кривулинами-березами и голенастыми осинами, можжевельником и жимолостью. Когда строили станцию, его проредили и повырубили, часть сосен, елей, берез и лип оставили на развод. К ним научные работники присадили всякую мелочь: топольки, смородину, малину, крыжовник; получилось по-дачному — уютно и зелено.

Но живут на станции не по-дачному, встают рано.

Небо на западе еще темным-темно, свет идет от звезд дальний и рассеянный, заря едва-едва починает, а Павел Лукич уже проснулся. Наступленье утра он угадывает по каким-то особым, только ему ведомым приметам. Услыша его глухое покряхтывание, Лукерья встает, спросонок натягивает в темноте платье из «старушьей», зеленоватой, в мелкую клетку, фланели и ситцевый, в крапинку передник, надевает обшитые мехом тапочки — в ногах у нее ревматизм, и они стынут по утрам. Обрядившись, Лукерья идет на кухню, зажигает свет, гремит там кастрюлями. Знает: Павел Лукич поворочается в постели, будто под ним не матрас, а обточенные речной волной камни-голыши, присядет на кровати, посидит, оденется, выйдет в наглухо застегнутой, плотной рубахе, в светло-желтом полотняном костюме и в белых парусиновых полуботинках.

Выходит он, сутулясь, и каждый раз говорит:

— Доброе утро, Лукерья Пантелеевна.

Сначала она конфузилась — и помоложе была, и не привыкла в деревне к такому обращению. А потом оравнодушела: что сава, что пава — все равно деревенская баба, Лукешкой была, Лукешкой и осталась.

Лицо у нее медноскулое. Были когда-то, в девках, рыжие веснушки, да повыцвели. Осталось рыжеватого — брови да две волосины-завитушки у родинки на верхней губе. Глядит она на Павла Лукича одним глазом, круглым и расширенным, под вздернутой бровью; другой, сощуренный — слеп. По походке и взмаху длинных рук, по голосу Лукерья определяет, в духе Павел Лукич или сердит, и, если он не в духе, начинает шибче греметь кастрюлями и сковородками.

Лукерья считает своей обязанностью не только кормить и обстирывать Павла Лукича.

Павел Лукич работает «по хлебу». А она знает цену хлеба. В голодном тысяча девятьсот двадцать первом девчонкой похоронила отца. В тридцать седьмом отощавшие мужики в Вязникове разбивали амбары из-за куглины. Куглина — отходы после обмолота льна. Лепешки из нее такие горчайшие, что ни сахар, ни мед не отбивали горечи… В войну и вовсе не пришлось поесть досыта хлебушка. Поэтому Лукерья уважает тех, кто работает «по хлебу», и готова расшибиться, лишь бы угодить им.

Завтракает Павел Лукич молча. Ест он и мясо, и яйца, и масло, и каши разные, и пироги. Тут уж Лукерья вовсю старается, лишь бы ел. Он ест плотно, но никак не поправляется, тощав больно. Лукерье обидно, да что поделаешь: ее вон как разнесло, а он какой был, такой и есть. Потом Павел Лукич пьет чай. Пьет по-стариковски, из блюдечка, со всхлипом, не то что нынешние чаевщики — те прямо из стакана глотают, обжигаются.

После чая Павел Лукич уходит.

Он спускается с крыльца, идет по тропке, пришаркивает. А дальше — путь известный. Сеяный луг сбоку дороги. За ним возле спуска к Выкше пленочный городок. Пленка утром отсвечивает розовым, днем она полупрозрачная, матовая. Поднята на каркасах высоко над землей, и там, в жаре и влажной духоте, живей вызревают и злаки, и травы. Справа за дорогой делянки трав: клевер, тимофеевка, райграс, костер безостый… А недавно кустилась в тех местах кукуруза. Под нее вносили навоз, густо присаливали землю минералкой. Теперь о кукурузе молчат, будто ее никогда и не было. Ближе к лесу пшеница, рожь и овсы. И, наконец, дорога — две накатанные по