Хлебушко-батюшка - Александр Александрович Игошев
Но на земле такое никому не удавалось.
За долгие тысячелетия не очень-то расщедрилась природа — на земном шаре насчитывают, диких и культурных, не больше девятнадцати видов пшениц.
Один из таких видов, с высоким содержанием клейковины, и его отпрыск — гибрид в третьем поколении, и росли на опытном поле Павла Лукича.
Последние три года каждый день приходил он на делянки, следил, как вызревала пшеница, низкорослая и кустистая; не дожидаясь обмолота, брал пробы зерна, сам толок и вымачивал, чтобы узнать, верно ли, что ему удалось нащупать правильный путь и нынешней осенью в зерне увеличится процент клейковины, или опять какое-нибудь звенышко в стройной логической цепи фактов и предположений выпало из общего ряда и все придется начинать вновь?
Клейковина. Тягучая и упругая масса, без нее и хлеб — не хлеб. Но вот что заметил Павел Лукич — бывают и у природы такие озарения! — отдельные кусты выделялись из привычного ряда, росли непохожими на обычные — и стебли у них были крепче, как у проса — коротконожкой, и колос длинней и крупней, и зерен в нем рядками, как у кукурузы, понабито, понатолкано.
Когда Павел Лукич впервые увидел такие кусты, ему стало жарко, хотя день был прохладен. Он расстегнул воротник, высвободил шею, обтер платком мокрый лоб и все боялся тронуть стебли рукой, чтобы, не дай бог, не исчезло видение.
Неужели новый вид? Если это так, то как и почему появился он именно теперь?
Может, где-то, когда-то уже была такая аномалия? А может, природа копила эти свойства сотни лет, никто их не замечал, никто ничем не посодействовал, чтобы они проявились; он двадцать лет ведет над пшеницей опыты, и в течение этого времени свойства откладывались в зернах крупица по крупице и однажды, тому способствовал какой-то толчок, прорвались на свет?
Новый вид…
Но на другой год повторилась та же история: из зерен нового вида пшеницы выходила большей частью старая, и лишь немногие кусты были низкостебельны, крепки и длинноколосы. Свойства исчезали, расщеплялись. Закрепить их оказалось делом нелегким и непростым.
И теперь испытывалось два вида рядом — тот, обычный, с повышенным содержанием клейковины, и этот, непривычный, ускользающий и такой перспективный вид.
Павел Лукич ни дня не мог быть спокойным. Но неприятности подстерегли не тут: он вдруг остался в одиночестве, без лаборантки и Важенкова.
4
— Чтой-то наш Лукич нейдет домой? Очунеет ведь там голодный, бродимши. Он и не помнит теперя, садовая головушка, чи он нынче ел, чи не ел. Ты б, Витюня, слётал за ним. Слётай, а? — уговаривала сына Лукерья, размягченная жалостливыми мыслями о Павле Лукиче.
Виктор отказывался, в нем бродила обида.
— Ты слышала, он сказал: не ходи ко мне на участок? Слышала? Ну вот. Так зачем я пойду?
— Он, сынок, чисто дитё, — виновато оправдывала Лукича Лукерья. — Нашумел, набедокурил и забыл, чего тут натворил. Он такой. Зла своего не помнит. Что уж нам с него взыскивать? Ты лучше думай, сколь добра принес он людям да и нам с тобой.
— Добро его я помню, — все еще хмурил Виктор брови и повысил голос: — Но если он будет с нами вот так, не по-доброму… уйду и тебя от него уведу! Пусть он это знает. На двоих нам теперь хватит — заработаю.
— Что ты? Что ты? — испугалась Лукерья. — Да как это мы уйдем? На кого это я его оставлю? Он ведь в жизни чисто ребенок. Пропадет. Не позовешь, так и будет сидеть у пшеницы голодный. — Она засобиралась. — Ну, видно, сама уж. Наберу в узелок пирогов да и подамся к нему в поле. Так я и сделаю, покормлю его вволю, батюшку.
— Не ходи, я сбегаю. Я быстрей.
Туман растаял над Выкшей без следа. Солнце стало припекать, луг уже не блестел, а лежал светло-зеленым рядном, и трава, как ворс на рядне, прижималась под ветром на одну сторону. Тускло посвечивал пленочный городок. Возле леса темно-зелеными квадратами тянулись полосы ржи и пшеницы. С луга, с участков за ним, со всей увитой зеленью округи наплывал терпкий, слатимый запах, настоянный на доннике и чебреце.
Виктор любил эту пору поспевания трав. Колосится, выметывает свои метелки пырей; наливается густым соком клевер; в притененных местах голубо и розово цветет медуница. Все полно жизни, все буйно идет в рост, и нет этой силе никакого удержу.
Среди разнотравья на лысом взлобке у высохшей мочажины Виктор заметил короткий бурый, с прозеленью стебель. На нем, начиная с середины, мутовками лепились отростки. Он разнился от окружавшей его травы, чем-то напоминая маленький, выползший с весны из земли сеянец сосенки. Когда-то, в давние, доисторические времена, хвощ и впрямь был деревом. Деревом-гигантом. И высился над гигантами же — плаунами и папоротниками. А теперь вон какой — стоит поднявшийся на два вершка от земли.
С хвощом у Виктора связано наивное ребячье стремление к научному открытию.
Узнав о деревьях-хвощах, он прилепился к Павлу Лукичу с вопросами: как, да почему, да отчего стали они такими? Не получив точного ответа, задумался, стал искать книги об этом, рылся в журналах, жадно проглатывал статьи, в которых высказывались догадки, почему вымерли на земле гиганты-растения и гиганты-животные. В одной статье доказывалось: произошло это оттого, что магнитный полюс земли сместился, и пока он блуждал, из космоса хлынуло губительное излучение, изменив наследственность всего живого на земле. Так вот в чем дело! Радиация… Начитавшись о ней, Виктор подумал, что облучение расщепило, но оно же и поможет создать гены растений-гигантов. Виктор долго носил в себе эту мысль, горел как в лихорадке, разгоряченный ею, — так это было просто и велико, так сладко помечтать о великом открытии… И лишь на практике в институте генетики, занимаясь облучением растений, он посмеялся над своей наивностью.
Об этом напомнил ему притулившийся у мочажины хвощ. Виктор нагнулся, разглядывая надломленный, помятый чьим-то сапогом стебель; воспоминанье о своем стремлении разгадать эту загадку природы чем-то тронуло его.
Так вспоминаем мы о детских своих увлечениях — с грустью, со светлой улыбкой и как-то свысока…
Павел Лукич в расстегнутой куртке сидел на меже. Это был совсем другой человек — мягкий и стеснительный, каким он и бывал все время, пока не находил на него «стих». Снизу, из-под широкого поля соломенной шляпы, он виновато поглядел на Виктора.
— Пришел? Вот и хорошо, вот и славно. Ты, друг ситный, не обижайся на меня. — «Друг ситный» было его любимым выраженьем. — То одно
