Когда взрослеют сыновья - Фазу Гамзатовна Алиева
Но как только он сделал паузу, она легко и порывисто поднялась и, встав к нему вполоборота, косясь на него лукавыми блестящими глазами, запела:
Ставит мету на сердце любовь,
что пришла в молодые года!
Хоть песком оттирай,
хоть слезами смывай,
Этой меты не смыть никогда.
Наверное, до полуночи продолжалось это состязание. Если бы у Байсунгура спросили, кто кроме Парсанхай был на этом празднестве, он бы не смог ответить. Если бы его спросили, о чем говорили за столом, какие произносились тосты, даже как назвали новорожденного, он бы недоуменно пожал плечами.
Домой он возвращался уже под утро, ощущая себя таким звонким и молодым, словно ему двадцать лет и он, счастливый своей молодостью, спускается с пастбищ с отарами.
Всю дорогу он пел, словно продолжая состязание с Парсанхай, и утренние звезды ответили ему ее уставшими, но счастливыми глазами.
После этой ночи Байсунгур под разными предлогами зачастил в район. У него появилось много вопросов к председателю райисполкома. Как бы невзначай он пытался навести справки об этой девушке и почему-то испытал настоящее ликование, узнав, что она развелась с мужем.
Зачастил он и на свадьбы, всякий раз надеясь встретить ее. Если Парсанхай не было, он терял к свадьбе всякий интерес. Когда же среди гостей мелькало ее возбужденное лицо, слышался ее горячий голос, он чувствовал, как в душе его растут крылья. Когда же они пели вместе, их голоса становились все более нежными, а взгляды влюбленными. Так, не сказав друг другу ни слова, они открылись друг другу песней. Конечно, это не могло укрыться от внимания аульчан, а значит, и Аминат.
К этому времени Байсунгур уже так увлекся Парсанхай, что утратил всякую осторожность. Он начисто забыл, что у него трое сыновей и заботливая, преданная жена, что он сам, наконец, любит Аминат.
Теперь уже ему было недостаточно встречать свою симпатию на людях, урывками, петь с ней во время семейных празднеств…
И как-то само собой получилось, что он стал приходить к ней домой. Какие это были вечера! Полулежа рядом с возлюбленной на низкой тахте, застланной ковром, он пел только для нее, а она для него. И казалось, его уже нет, он растворился в звуках ее голоса, в ее глазах, бездонных и нежных.
И вот в один из таких вечеров на пороге неожиданно возникла Аминат.
Увидев мужа рядом с Парсанхай, она воскликнула: «Так это, оказывается, правда, а я-то, дура, не верила», — и, закрыв лицо руками, убежала.
Байсунгура словно ожгло молнией. Боль, стыд, раскаяние — все это сбилось в один горячий клубок, подкативший к горлу. Он отбросил пандур и побежал за женой.
Догнал он ее только на половине пути. Но Аминат никак не давалась ему в руки. Она билась как зверь, которому попала в хребет стрела, вырывалась, царапалась, разрывала тиски его рук, так что он, сильный, здоровый мужчина, не мог справиться с нею.
Дорого поплатился Байсунгур за свое увлечение.
Целый год она грозилась, что уйдет вместе с сыновьями, и весь год держала сложенными вещи. Возвращаясь с работы, Байсунгур всякий раз подходил к воротам со страхом: а вдруг Аминат уже исполнила свою угрозу? И только услышав голоса сыновей, успокаивался. Но лишь на один вечер. Потому что связанные узлы, молчание жены, пугливые глаза сыновей постоянно напоминали ему об этой ее угрозе.
Страх потерять жену и сыновей, не отпускавший его целый год, занимал все его мысли и начисто выбил из головы Парсанхай с ее глубокими страстными глазами и завораживающим голосом.
Но прошли годы. Парсанхай вышла замуж, родила троих сыновей, и теперь воспоминания о ней, о песне, которая так ненадолго сблизила их, было приятно Байсунгуру, как и вспышки ревности со стороны Аминат. Словно она этой ревностью воскрешала в нем прежнее, такое сладостное чувство, возвращая к тем далеким, к тем незабытым дням, дням его второй, его незавершенной любви. И он даже испытывал благодарность к жене за то, что она напоминала ему о Парсанхай, не давая зарасти травой тропинку к этому воспоминанию.
Бедная Аминат, она и представить не могла, что ее упреки только возбуждают в муже прежнее чувство к сопернице.
Байсунгур в свою очередь всячески оберегал свою мужскую тайну, делая вид, что попреки жены для него как в горле кость.
Вот и сейчас, втайне наслаждаясь воспоминаниями, он снисходительно улыбнулся:
— Ты что, до самой могилы будешь меня корить? Говорю тебе, ничего у нас не было. Только пели вместе, и все.
— Ага, пели, — передразнила Аминат. — Хорошо же вы спелись, голубчики. У-у, рысьи глаза…
Между тем дом для Алибулата вырастал, словно ласточкино гнездо весной. Не прошло и двух месяцев с того дня, как на пустом участке вырыли яму под фундамент, а дом уже был готов настолько, что его можно было покрывать крышей.
В те годы в горах еще не вошли в обиход ни железо, ни черепица. Крыши были плоскими, земляными. А чтобы они не пропускали дождя и снега, приходилось накладывать толстый слой земли. Ее таскали в мешках на спине из тех мест, где земля была наиболее плотной. Мужчины копали землю, а женщины относили ее в аул. И потому в день, когда дом покрывали крышей, женщин всего аула можно было встретить в горах с тяжелыми мешками за спиной. В этот день женщины должны были быть свободны от своих дел, и потому о нем уславливались заранее. Итак, накануне мужчины сошлись на годекане.
— Если завтра выдастся хорошая погода, я хотел бы покрыть дом крышей, — заявил Байсунгур.
Все мужчины повернули головы в сторону Магомеда, ожидая, что ответит самый старый житель аула.
— Пусть будет так, как ты решил. Да не пошлет судьба в этот день никому из аульчан ни нежданного горя, ни несчастного случая, — сказал Магомед и пожал руку Байсунгуру, как бы скрепляя эти слова.
— Ты откуда думаешь брать землю на крышу? — спросил Алиасхаб, бригадир колхоза.
— Сперва я хотел из Талаари. Но Аминат говорит — не стоит ходить так далеко. Решили — из Долохари, — ответил Байсунгур.
— Не советую, — возразил один из членов годекана — Хамид. — Ведь дом строится не на один день. Знаешь, как я мучаюсь из-за этой долохарской земли. Достаточно опуститься туче, как крыша сразу разбухает. Эта земля впитывает влагу, как соль или вата. Хоть заново покрывай крышу.
— Видно, земля на твоей крыше вся в хозяина. Она притягивает влагу, а ты женщин, —
