Когда взрослеют сыновья - Фазу Гамзатовна Алиева
— Вай! — громко сказала она. — Я вижу, если мы думаем о себе только днем, то находятся люди, которые пекутся о нас и ночью. Ай-яй-яй, Патимат, зачем тебе нужно было вгонять девушку в краску! Ты сама мать, и у тебя дочери…
— Огонь в мешке с соломой не утаишь, — ничуть не смутившись, продолжала Патимат. — Хоть пройди от Магриба до Машрика, лучшей пары не сыскать!
— Вабабай! — вмешалась Умужат. Она наконец-то тоже обрела дар речи. — Мы еще и материю на бешмет не купили, а люди, оказывается, уже сшили и надели на наших детей. — И она, сузив глаза, проколола Патимат взглядом, говорившим: «Здесь не место для склок, но, запомни, я тебе этого не прощу».
Мужчины, оторопело следившие за этой женской перепалкой, смысл которой был им не совсем ясен, решили, что пора вмешаться и отвести разговор в другое русло.
— Гости дорогие, — раздался укоризненный бас Магомеда, кстати весьма недовольного тем, что его поэтическая речь была прервана, — мы сегодня закладываем фундамент нового дома… Пусть солнце никогда не уходит с его крыльца, пусть кинжал до поры до времени прячется в ножнах, пусть эта пора по возможности не наступит никогда, пусть…
Все снова повеселели, потянулись за кувшинами с бузой, за блюдами с хинком и мясом…
Байсунгур разрезал на кусочки бараньи кишки, фаршированные свежей печенкой, пропущенной через мясорубку и смешанной с мелко нарезанной картошкой и рисом. В ноздри ударил пряный дразнящий аромат тмина, перца, лаврового листа…
Пиршество было в полном разгаре.
IX
БЕЛЫЙ ПЛАТОК НЕВЕСТЫ
Хотя этот летний день вместил в себя так много — столько подчас не выпадает и на год, — все же Аминат, несмотря на смертельную усталость, никак не могла уснуть. С вечера ей казалось: стоит добраться до постели, и она заснет как убитая. Но не тут-то было — сон бежал от нее. И виной тому была коварная шутка Патимат. «Есть же люди, которых хлебом не корми, а дай пожевать чужую жвачку, — мысленно негодовала она. — Коли уж Патимат решилась на такую шутку, значит, тайные планы относительно женитьбы сына ни для кого не тайна. Если дать этому делу перебродить, то получится уксус. Надо завтра же послать Байсунгура к Садрудину, пусть договариваются…»
Аминат, боясь разбудить мужа, которому сегодня пришлось столько потрудиться, старалась поменьше ворочаться и вздыхать как можно тише, но все же ее возбуждение и беспокойство не могли не передаться Байсунгуру.
— Что ты все вертишься, — сонно пробормотал он. — Я знаю, о чем ты думаешь. Успокойся, все будет хорошо.
— Вай, родненький, я тебя разбудила? — заволновалась Аминат.
— Эта глупая шутка Патимат… Не знаю, зачем ей понадобилось смущать девушку. — И Байсунгур, приподнявшись на локте, потянулся за папиросами.
— Вай, теперь и ты не будешь спать!
— Разве можно спокойно спать, когда имеешь взрослых сыновей… да еще такую беспокойную жену, — пробурчал Байсунгур, — но я, между прочим, поговорил с Алибулатом. Он согласен.
— На что согласен? — спросила Аминат, боясь поверить своей радости.
— Как на что! Жениться согласен… хоть сейчас. Разве ты не видишь, что он не отходит от нее ни на шаг. Каждое утро ни свет ни заря встречаются на одной тропинке. Она делает вид, будто идет косить. А он — будто ведет коня на водопой. И это наш Алибулат, которого, казалось, и бомбой не разбудишь…
— Вай, а я-то думаю, чего он целый день такой сонный. А он, оказывается, недосыпает.
— Ну, знаешь, или любовь, или сон — надо выбирать что-нибудь одно, — развел руками Байсунгур.
— У тебя только любовь на уме, — вдруг рассердилась Аминат.
— Ты что? — удивился Байсунгур и на всякий случай потянулся обнять жену.
— Не прикасайся ко мне! — взвизгнула Аминат. — Ненавижу ее.
— Кого ты ненавидишь? — начал заводиться и Байсунгур.
— Как будто не знаешь! Ее, у-у, рысьи глаза…
— Опять ты за старое, — вздохнул Байсунгур. — Сколько лет прошло! И все ведь твоя фантазия. Ничего же не было. И вообще, этому греху уже столько лет, сколько нашему Сурхаю!
— Ага, значит, был грех! — живо вскочила Аминат.
— Да ничего не было, — спохватился Байсунгур. — Ну спели вместе песню — и все! Разве это грех? Ну спи, спи…
И Байсунгур, притянув к себе жену и обнимая ее, не без удовольствия вспомнил один-единственный грех своей молодости.
Он тогда работал председателем сельсовета, и по служебным делам ему часто приходилось ездить в райцентр. В одну из таких поездок его и затащили в гости к председателю райисполкома, который праздновал рождение сына.
Когда Байсунгур пришел, веселье было в полном разгаре. Еще во дворе он услышал высокий и чистый женский голос: то была даргинская народная песня, которую он так любил. Байсунгур не принадлежал к числу тех мужчин, которые в любой момент готовы приволокнуться за женской юбкой; однако, услышав этот голос, он встрепенулся, как конь, почуявший зов подруги. В большой комнате было много гостей, но Байсунгур, забыв даже поздороваться, стал искать глазами ту, которая зажгла его сердце. «Да это ж Парсанхай», — удивился он, узнав в поющей секретаршу председателя райисполкома. Прежде он не обращал никакого внимания на эту девушку и даже считал ее некрасивой: с каким-то застывшим невыразительным лицом, но всегда аккуратно и модно одетая, она смахивала на один из тех манекенов, что выставляют в витринах ателье и магазинов «Одежда».
Но сейчас, сейчас… Ее черные глаза расширились, углубились. Каждая жилочка на лице играла, и вся она светилась, словно внутри нее зажглась лампочка. Ее тонкие гибкие пальцы, ударявшие в бубен, казались не пальцами, а струнами. «Вах, какая она красивая! — мысленно воскликнул Байсунгур. — А поет-то, поет! Зачем ей возиться с бумажками? Ей бы в аварский театр…»
Белый снег на склонах гор,
изнывая, солнца ждет.
Глянет солнце на него,
словно я, погибнет он, —
пела девушка, покачиваясь и в такт песне ударяя в бубен.
И тут Байсунгур, сам не понимая, как это случилось, тоже запел:
Близок сладкий родник;
если б только я мог,
я б губами приник,
я бы отпил глоток.
Все лица повернулись к нему. Он видел устремленные на него глаза, сначала удивленные, потом одобряющие и наконец вспыхнувшие восхищением.
Кто-то подал ему пандур, кто-то подставил стул.
Но что за дело было ему до всех этих людей, если он пел только для нее — для ее глаз, бездонных, не прячущих свою песенную, свою прекрасную душу, для ее рук, замерших на тугой поверхности бубна, для всего
