Николай Воронов - Юность в Железнодольске
Мальчик не знал, сколько дней их эшелон добирался до Железнодольска. Из Мариуполя он выезжал на другом поезде, но тот поезд разбомбили немцы. Уцелело лишь две семьи. Шли пешком, ехали на машинах, на платформах с заводским оборудованием и на поездах с загадочным названием «пятьсот-веселый».
Нас интересовало, на чем легче всего ехать зайцем. Мальчик сказал, что легче всего ехать на пассажирском поезде, а быстрей — на товарном, но, правда, на товарном страшновато: бешеная скорость, ночами холодно, можно попасть в оцепление на любой узловой станции. Гурджак по своей наивности осведомился, удастся ли нам пробраться на фронт. Мальчик усмехнулся и ничего не сказал, и всем стало стыдно, кроме Гурджака, но он начал оправдываться и разъярился, видя наше презрение, и внезапно заявил, что вызывает нас всех на драку.
Мы хохотали, а он подскакивал к нам, требуя либо принять вызов, либо извиниться.
Из-за хвостовой теплушки вышел начальственный мужчина. Гурджак замолчал и опустил присмирелые кулаки.
Мы были еще совсем подростками. Вероятно, поэтому мальчик сказал, что в армию нас не примут. Его слова до того ошеломили нас, что мы ему даже не возразили.
Внутри вокзала, у кассовых амбразур, топтались очереди.
Иван пошнырял среди очередей и с таинственным видом сообщил, что мог бы сработать справку, по которой можно купить билеты до зерносовхоза «Красный Урал», куда на уборку пшеницы едут домашние хозяйки и школьники старшего возраста, бросившие учиться. Иван раскрыл блокнот, мы увидели треугольную печать райсовета и загогулины чьей-то распорядительной подписи. Удивились, что Иван уже успел скопировать и печать и подпись. Хасан возмутился. Никаких билетов не надо, тем более что подделка печати опасна — угодишь в милицию.
Мы долго в крик спорили на привокзальной площади. В конце концов решили: если справка получится подходящая — рискнуть. После как-то сразу опечалились. Путешествия еще не начали, а уже из-за обыкновенного для побега случая чуть не подрались. Все обрадовались мысли Гурджака: нужно выбрать командира. Правда, и по этому поводу случилась перепалка. Командир не командир, а атаман нужен. Гурджак и Затонов против. Мол, мы не банда Каких-нибудь махновцев или зеленых, чтобы нашим предводителем был атаман. Коль собрались на фронт, так и надо сразу придерживаться армейского порядка. Я сказал, что один из моих прадедов был куренным атаманом на Запорожской Сечи, что я этим горжусь и что для меня в звании атамана столько же красоты, сколько в звании маршала. Гурджак предложил голосовать. «За «командира» был он с Иваном, за «атамана» — я с Васей, Тимуром и Хасаном.
— Что ж... Будем выбирать... — вздохнул Гурджак и потупил взор. Потупились и остальные, исключая меня. Я хотел, чтобы атаманом стал Вася Перерушев, — справедливей и смелей атамана не придумаешь, — и назвал его, но Вася, обычно выдержанный, да и сегодня он был хладнокровней всех, вдруг заорал и грозил остаться дома, если мы выберем его в атаманы.
— Самоотвод! Кого еще?
— Кому на участке не известно, — торопливо сказал Тимур, — хитрюгу и находчивого, как я, перевертыша и не труса, не найдешь. Я чикаться не буду, когда в переплет попадем. Вася смелый, конечно, и умница... Он совершенно подходящий в атаманы. Но, по совести, я быстрей соображаю. Выбирайте. Не пожалеете.
— Я, я... Не скромно, — установил Гурджак.
— Чего скромничать? Вы пока губы будете распускать, я уж прикину, как выкрутиться. У меня быстрый ум. Я летчиком мог бы быть. Из вас никто не подходящий... Я буду атаманом, так как...
Иван осадил Тимура:
— А я презирал самозванцев и буду презирать.
— Ты бы рад быть самозванцем...
— Картина ясна: Лжетимур Первый. Голосуем. Пять против. Большинство.
— Пожалеете... Погоди, Иван, и ты, Гурджак...
— Прекрати! — строго сказал Вася.
— Молчу. Только можно предложить?
— Двигай.
— Я предлагаю не выбирать Ивана и Петьку. Они не из нашего барака. Они чистоплюи.
Гурджак возмутился:
— Глупое сведение счетов. При выборах так нельзя. Меня и Ваню никто не выдвигал. Нельзя предлагать не выбирать.
— Почему нельзя?
— Когда выдвинут избрать, тогда пожалуйста... Тут ты занялся крючкотворством.
— Что за крючкотворство?
— Притворился! Я не таких субчиков разоблачал. Бывает, персональное дело на комитете разбираем... Некоторые начнут мотки мотать. При мне ловчи не ловчи... Живо узлы развяжу, петли распутаю.
Хасан помалкивал. Часто не поймешь, на чьей он стороне: все лицо на запорах. Я часто завидую ему: закрыто слушает того, кто ищет у него сочувствия, — не поддакнет, не поперечит. Вот бы мне научиться не спешить соглашаться и возражать. Согласишься, возразишь, но тут же спохватишься, что поторопился. Стыдно. Проклинаешь сам себя. И опять не вытерпишь: то утвердительно кивнешь, то, не разобравшись, лезешь на рожон. Как серьезно и мудро: выслушал и сказал свое мнение. Молодец Хасан! Интересно, что он думает и кого хочет в атаманы? Отвернулся. Ну воля! Но Гурджак уже повел на Хасана свои зацепистые глаза и потребовал, чтобы он разомкнул свои сахарные уста. Ох, язва по временам этот Гурджак. У Хасана губы в шрамах. «Сахарные уста»!.. Ловко, пес, уел Туфатуллина.
— Я за Васю.
— Он отказался.
— Тогда ни за кого.
— А чем Иван плох?
— Я не говорил, что он плохой. Мне Ванька нравится.
— Выдвигаешь?
— Выдвигай.
— Я только агитирую.
— Агитируй.
Мы мялись, отворачиваясь друг от друга. Больше никто никого не выдвигал. Вася, который казался посторонним в этой затее с выборами, предложил, чтобы каждый написал на бумажке желательную ему фамилию и бросил бумажку в его кепку. Написали. Бросили. Вася раскатал бумажки. Все получили по голосу. Вася заявил, что он так а знал: я напишу его фамилию, он — мою, а остальные напишут каждый свою. Четверо зароптали, вроде бы протестуя против его предвидения, но Вася пригрозил, что запросто установит это по почерку, и они замолкли.
Затонов сказал, что в общем-то нам ни к чему атаман.
Гурджак стал доказывать, будто мы ошиблись бы, если бы положились на чью-то единоличную власть. Хасан съязвил, пренебрежительно взглянув на Гурджака:
— Ум хорошо, орда лучше.
Тимур намекал на какое-то возмездие, которое обязательно придет, сказал, что мы еще горько будем каяться, что не согласились поставить его над собой.
Через день, поздно ночью, мы сели в поезд. Не было с нами лишь Васи Перерушева. Он работал до десяти часов вечера и обещал прямо с завода приехать на вокзал, но не приехал. Он признался мне утром, что ему не хочется бежать шалманом[2], — быстро поймают, что сестренка Зина и брат Алеха останутся без присмотра: его мать Пелагея Петровна перевелась в снарядный цех и пропадает там чуть ли не целыми сутками.
Мы купили билеты по Ивановой справке. Поезд почему-то назывался «трудовым». Он следовал до крупной узловой станции, откуда мы надеялись добраться до другой узловой станции, а оттуда — до Москвы.
Во всех трех отсеках вагона была полумгла. Свечные огарки, горевшие под потолком в жестяных фонарях, давали меньше света, чем тени.
Я сидел у окна. В степи, по которой, пошатываясь, тащился поезд, было темным-темно, как недавно в городе во время маскировочного затемнения. Когда паровоз, учащая дыхание, начал забирать на увал, я увидел купол желтоватого зарева. Зарево круглилось над металлургическим комбинатом, заслоненным с этой стороны Железным хребтом. На мгновение почудилось: мое сердце подпало под магнитное воздействие Железного хребта и притягивается, притягивается к нему, и от этого в нем нарастает боль. Вот уж невмоготу переносить ее, и я напрягся и оттолкнулся от окна, чтобы разорвать это притяжение, и ощутил, будто бы боль отделилась и улетела в темноту.
Пассажиры нашего отсека, хотя было душно и тесно, скоро угомонились. Вдоль стекла золотыми искристыми жуками проносились угольки, в параллель им скользили мои фантазии, где я непрерывно встречался с матерью. Какое-то ущелье. И моторный гул реки. И люди, выхватывающие из береговых струй автомобильные камеры. К камерам привязаны раненые. И я бросаюсь к воде я ловлю огромную камеру и не в силах вытащить ее на берег — на ней грузный человек. На мой зов прибегает женщина, мы волочим камеру по скользким камням. Вдруг рядом глаза мамы, потрясенные моим неожиданным появлением. После еще много случаев, в которых происходят наши встречи. И все они происходят в кромешной темноте, около движение войск, тягачей с пушками, танков, и падение деревьев, и грязь, плывущая под ногами. И последняя картина, представляя которую, я впадаю в безмятежность. Я ранен. Саднит в груди. Коридор среди камышей. Меня несут по коридору. Возле носилок идет мать. Когда она наклоняется, прикасаясь ладонью к моему лбу, мы видим лица друг друга, даже взгляд, и успокоительно улыбаемся. И здесь все сливается в сплошную темноту, близко подступает тишина, но где-то впереди есть ударяющий звук. Я определяю, что это не звук стрельбы, а звук работы. Куют... Кует паровой молот, издавая почти вместе с ударом свое горячее «чах». Затем раздается крик:
