Николай Воронов - Юность в Железнодольске
Встречный дернулся и пополз. В тамбур выглянула женщина, держа в руках плачущего ребенка.
Я кинулся к ней:
— Тетя, докуда поезд?
Она отпрянула, ничего не ответив, и крикнула за дверью:
— Понабьются везде! Мало вам головы колесами режет!
Встречный набирал скорость. Еще можно подцепиться, если сейчас узнать, что именно о н идет до Свердловска.
За дверью совершилось какое-то бурное перемещение. В тамбур вылетел парень. Не дав ему очухаться, Гурджак попытался узнать, на каком мы поезде. Оказалось, на поезде, идущем в Чкалов.
Парень надоумил нас сойти с поезда и бежать обратно. Если поторопиться да если охрана пропустит через мост, то успеем на свердловский рейс.
Несмотря на то, что с нами были ватные фуфайки, а у Ивана с Гурджаком еще и вещевые мешки, мы бежали без отдыха. И хотя нас не задержали на мосту, поезд мы не догнали.
Когда мы, болтая головами, стряхивали с них пот, нас известили перронные страстотерпцы, что о н вот только что усвистел. От этого сердобольного сообщения мы едва не попадали на платформу. Затем страстотерпцы огорошили нас дополнительным сообщением: очередной маршрут на Свердловск будет только послезавтра. В довершение к нашим неожиданным печалям начал сеяться дождь. Небо было обложное. С горя мы отправились в кинотеатр, а когда вернулись, то в зале ожидания негде было ни пройти, ни встать. Попробовали прикорнуть в сквере, на скамейках, но тщетно, лишь намокли. Тимур, обладавший способностью мгновенно засыпать, и то глаз не сомкнул.
Потащились на вокзал, однако нас отсекли от него кареты «Скорой помощи» и крытые брезентом грузовики. Как выяснилось, они примчались к прибытию санитарного поезда. С помощью Хасана я перелез через забор. Ждал на перроне в радостной лихорадке. На санитарном поезде наверняка приедет мама. Наверно, не напрасно прошлой ночью меня одолевали фантазии о встречах с ней.
Когда поезд прибыл, я побегал вдоль вагонов и выяснил, что Марии Ивановны Анисимовой нет среди его медицинского персонала. Мои безнадежные шныряния возле поезда прекратил сутулый санитар.
— Довольно шмыгать, — крикнул он. — Ну-к, запрягайся вместе с сестричкой.
Он поднял носилки с беспамятным грузным раненым впереди, а я и смешливая медсестра взяли их сзади. Вместе с ними я перетащил четырех раненых.
Санпоезд ушел на Железнодольск. Местный госпиталь был переполнен и согласился принять только самых тяжелых.
Ребятам не довелось таскать раненых, зато они помогали поднимать их в машины. То, что мы приняли случайное короткое участие в судьбе фронтовиков, вызвало в нас чувство счастливой заботы, а то, что они изрядно помытарили в дороге и находились в опасном состоянии, отозвалось страданием. И едва мы остались одни на привокзальной площади, то, пожалуй, впервые наша мечта попасть на войну получила такую сильную, наглядную, тревожную поддержку. Мы испытывали новый прилив Нетерпения, которое само, как мнилось, должно было перенести всех нас на фронт. Однако мы по-прежнему находились там же, под мокрым небом, хотя и предстояло преодолеть огромные пространства, и не было видно конца этой дождливой нуде и нашему теперешнему бесплодному существованию.
Мы потянулись гуськом к вокзальному подъезду. Тут Гурджак отозвал Ивана в сторону, и они из-за чего-то стали пререкаться.
Иван вернулся к нам, а Гурджак зашагал в обход станционных построек. Он предлагал Ивану отделиться от нас и сейчас же идти на пути, чтобы сесть на первый попавшийся западный товарняк. По словам Ивана, Гурджак ему признался, что не верил в успешность побега гуртом, а сегодня утвердился в этом.
Как после мы узнали, Гурджаку повезло. Перед рассветом на станции остановился железнодольский эшелон с подарками для фронта. Эшелон сопровождал вальцовщик блюминга, работавший в подчинении Гурджака-старшего. Вальцовщик узнал Петьку: начальников сын. И Петька склонил вальцовщика взять его на фронт, убедив в неотступности своего стремления.
Утром я слышал, как дежурный по вокзалу говорил уборщицам, посыпавшим опилками пол, что станционная комендатура извещена о красноармейце, дезертировавшем вчера с воинского эшелона. Вероятно, поэтому, слоняясь но толкучке вокзального рынка, мы попали в облаву, но удрали, проскочив сквозь реденькое оцепление. За нами гнался линейный милиционер.
Я бежал вместе с Хасаном, а Иван — с Тимуром; мы ударились в одну сторону, они — в другую. Милиционер пустился за ними, выгнал их из поселка в степь и, качаясь, побрел обратно. Они зашли на окраине в старую клуню, чтобы отоспаться, но Тимур уговорил Ивана сыграть в очко и к вечеру полностью в ы с а д и л его: сделался хозяином двухсот рублей и вещевого мешка, где лежали объемистые пачки трубочного табака, фотоаппарат, свитер, физическая карта СССР, белье и остатки снеди.
И мы с Хасаном побывали в степи. Еще из улицы увидели скирду соломы и подались на нее. Нам грезилось под моросью, что мы залезем в скирду и вдоволь поспим. Оказалось, что скирда за рекой, кувшиночной, бочажной. Вода в реке тянулась холодная. Мы не захотели переплывать на тот берег.
Среди стеблей кувшинок проплыла стая красноперок. Разгорелось желание порыбачить. У меня нашелся крючок, воткнутый в подкладку кепки.
Ловили на хлеб. До вечера натаскали целую низку красноперок и сменяли их на базаре на десяток крутых яиц, которыми, давясь, и поужинали.
Перед возвращением Ивана и Тимура мы разведали, что дверь другого вокзального зала, который находился на ремонте, не заперта с парадного входа. Когда площадь обезлюдела, мы пробрались в зал, легли квадратом на полу и через несколько часов бежали оттуда, едва не околев от каменного холода.
В действующем зале опять негде было ступить, но мы так замерзли, что стали каблуками ботинок давить на ноги спящих, отчего спящие отдергивали или разбрасывали ноги, и тут, не мешкая, утверждались мы, почти всегда одной ногой, а вторую держали на весу. Когда было невмоготу пребывать в журавлиной позе и когда теряли равновесие, то ступали куда придется; услышав вскрик, срывались на тела, ползли под ворчанье или брань, то оправдываясь, то огрызаясь. Хасану удалось присесть на корточки у стены, и он уснул, уткнувшись лицом в колени. Тимур заставил здоровенных дядь повернуться на бок. Прежде чем втиснулся между ними, он положил под голову на бывший Иванов мешок пышный лисий малахаи кого-то из своих соседей.
Иван и я с горем пополам добрались до скамейки, на которой среди дремлющих товарищей сидел, играя на мандолине, молодой коротковолосый кареглазый казах. Вероятно, сами того не сознавая, мы двигались в тень от люстры, падавшую, на него. Оттуда, из тени, летел звон его мандолины, как летят искры, прядая и рассыпаясь, из белого ручьящегося чугуна сквозь темный воздух над литейным двором. Этот красивый парень и подсказал нам, что под скамейкой не занято.
Все свое детство на Тринадцатом участке я спал на полу и на сундуке, и для меня ничего не стоило нырнуть под скамейку, а вот Ивану, у которого вместе с сестрой была отдельная комната и кровати на панцирной сетке, ему кисло было лезть под скамейку; он долго стоял по-птичьи, прежде чем забраться туда.
Как и в ту ночь, когда приветливый украинец пел об Устиме Кармелюке (что это за песня, я узнал уже взрослым), я часто пробуждался. Звон мандолины, как бы доносившийся издалека, придвигался, надо мной, как мерещилось, тотчас вырастал звучащий гигантский шар, похожий на одуванчик, и этот шар раздувало, и тончайшие, тугие, стеклянистые конструкции уносились в темноту, а надо мной снова вырастал шар, похожий на одуванчик, и в нем, как и в прежнем и в тех, что вырастут после, все светилось в солнечном свете от пушка на стебле до каких-то перемежающихся иглистых кристаллов в центре шара. И ни пыли, ни холода не было для меня. В музыке, которая скакала из-под медиатора, ни на мгновение не прерываясь, было что-то от треска цикад, когда они не где-нибудь в траве у дороги или в карликовой рощице вишенника, а по всей степи, необозримой и не представляющей себе горя. Наверно, на долю парня, игравшего на мандолине, так много выпало счастья, что только одно оно и сверкало в его душе, а то, о чем пел седой человек и чем светилась его скорбь, еще не задело парня, в потому радостно, нежно, пухово мне спалось под скамейкой, да и всем моим товарищам, как это выяснилось в разное время в наших воспоминаниях.
Утром я дал Ивану денег, чтоб он отыграл у Тимура свой мешок или хотя бы пачку табака, но они подрались (позже Иван говорил, что Тимур передернул карту), и оба угодили в линейную милицию. Днем их отправили в Железнодольск. Нам с Хасаном, хотя мы и готовы были ехать на буферах, не удалось пристроиться в свердловский поезд, и он ушел, трудно вздыхая, увешанный и усыпанный военным и мобилизованным народом.
